Но надо снова возвращаться в адскую бытность этого, не нами придуманного, праздника, нашего поражения, но ещё не погибели, и приторной славы предательства.

Василий Шохирев, по казачьему обычаю, поклонился Великому императору, а затем на все четыре стороны японскому народу.

— Благодарю вас, ваше величество, за подаренную мне свободу. Но остаться в Японии я не смогу по нескольким причинам. Первая: потому что я, как честный казак, присягал русскому царю: ему верно служить и Отечеству. И я не могу изменить данной присяге.

Вторая причина: у меня в России есть семья и растут дети. И я просто обязан быть с ними, исключение составляют война или учебные сборы.

И третье: у нас в России и так говорят, что незваный гость хуже татарина. Поэтому я не хочу вам создавать лишние проблемы и пренебрегать вашим гостеприимством. Дороже моей России для меня во всём мире страны не существует.

Охнула заинтригованная масса людей на площади в своём великом восхищении и недоумении казаками.

— Мне каждый день снится родительский дом, где я маленький и босоногий бегу по росистой траве. То я слушаю поющего жаворонка из пронзительной синевы небес. Ведь я потомственный казак и всё это моя Отчизна. Это моя душа плачет! Зовёт меня! Я только домой хочу и у меня нет других желаний, ваше величество. А наград мне и своих достаточно. Не обессудьте, ваше величество, за всю мою высказанную дерзость. Я русский человек и моей душе здесь, как в темнице, тяжело.

Поклонился Шохирев японскому императору и на все четыре стороны японскому народу.

— Спасибо вам, добрые люди!

— Пусть будет по-твоему — высказался император. — Езжай домой, казак, к своей семье. А награду всё же прими, — и орден подаёт Шохиреву: — За дружбу наших народов! Это юбилейная награда, для ваших пленённых офицеров изготовлена. Но на них столько крови, и своей и чужой, что не будет в этой награде искренности и душевной чистоты, как у вас.

Хотя каждый из них посчитает за честь их носить. А получить орден, лично из моих рук, ещё большая честь. Так что носи, казак, ты с честью заслужил эту награду. Мой народ не против такого решения. И снова буря оваций, нахлынула на нас.

— Касаки! Касаки! Касаки!

Я тоже предстал пред лицом японского Микадо. И всё повторилось: не захотел я оставаться на чужбине. И нарушать данную русскому царю присягу я тоже не стал.

Принял я орден из рук императора уже спокойнее, чем Василий. Ведь я не против дружбы наших народов: я против всякой войны. Кто, как не мы с Василием, заслужили её. И перед лицом смерти не дрогнули, и с честью выдержали плен, и ещё разные испытания, уготовленные нам судьбой.

Но меня ждало уже другое, вольно или невольно, последовавшее испытание, и, наверное, самое тяжёлое и роковое.

— Почему моя племянница Идиллия неотступно следует за тобой казак? Иногда на ней просто лица нет. Ужас так и бродит по её лицу. Особенно это было заметно в твоём смертельном поединке с Коно.

Император был стар и мудр. Он, что рысь, опытен и любого человека насквозь видит. Уж ему ли не знать состояние любящей души. Он и сам всё видит прекрасно, но и здесь у него есть своя линия поведения. Идиллия ему не чужая. И тут его волнение закономерно.

Скрывать мне нечего!

— Мы любим друг друга. И дороже Идиллии у меня никого нет, во всём белом свете.

Дрогнуло лицо великого императора от такой правды казака. Не принимала его душа такого ответа, не смогла принять. И тень недовольства заиграла на лице свой завораживающий танец. Пока не легла на его лицо печать никому не подвластного, принятого им, рокового решения. От которого ты и сам, хоть ты и император, уже никуда не денешься, потому что обречён это сделать и огласить его.

И не людьми это было решено. Где-то уже витало это решение. Но где? Наверно, в небесах! Или дебрях нашей неизведанной мысли. Связь какая-то была. Рок! Чужой разум!

И тень легла на чело императора, исполнителя этой злой роли. Какое-то мрачное озарение.

Ведь, казалось бы, всё было в воле императора: и казнить и миловать нас. И хотя бы просто оставить нас в покое. Но оказывается, что по-настоящему, он только мог утвердить, ставшее уже своим, то роковое решение.

И скоро Идиллия предстала перед разгневанным дядей:

— Моя милая племянница, правду ли говорит этот русский казак?

И не обидел ли он тебя, даже недостойным твоего высочайшего положения взглядом? А тем более, изливать здесь такие дерзкие речи, что очень смело с его стороны.

В случае обмана, он понесёт заслуженное наказание — смерть!

Бледнеет Идиллия. Когда же закончатся для неё эти душевные муки. Это не праздник для неё, а настоящая пытка, где её душу ежесекундно и нещадно третируют.

Но любовь и сейчас оживила лицо девушки. Придав ей такую неземную, волнующую всех красоту, что перед признанием её никто не устоит. Настолько она чиста, глубока и понятна всем. И как из родника из души выливается нежность, пить и не напиться её.

— Я люблю Григория, и это выбор моей души. И никого мне другого не надо. Это правда, дядя!

На всю жизнь, он мой единственный. Я за ним, как ниточка за иголочкой, на край света пойду. И нет такой силы, что смогла бы удержать меня вдали от него, наверное, только смерть.

Вот эти отчаянные и роковые слова Идиллии и заставили встрепенуться императора. Похоже было, что тут их мысли сходились.

Он как бы мигом окреп своей метущейся душой и уже ни в чём не сомневался. В эти роковые минуты всё было им решено, окончательно и бесповоротно. Есть в нашей жизни такие часы и минуты, которые лучше бы не знать — здесь всё ещё раз совпало. Рок.

Замерло множество людей, в ожидании ответа императора. Они ждали чуда. Они верили в любовь, они сейчас жили ожиданием этого чуда. И мудрый император и на этот раз сделал всё, как они хотели. Не может знать всё народ, это ему не дано!

— Ты свободна Идиллия в своём выборе. Ты вправе решать свою судьбу сама, и я не буду чинить тебе препятствий.

Ликованию народа не было предела. Не знали подданные ничего про принца Сусано и его неотвратимое коварство. Зачем им знать всю эту грязь? Сейчас эти люди, как никогда, были далеки от политики и, тем более, дипломатии. И то, что император уже не мог поступить иначе.

Его выбор был сделан ещё раньше, окончательно, и бесповоротно — они этого не знали.

И никогда они не узнают его настоящего решения. Оно, конечно, не то, что он высказал сейчас вслух этим ликующим людям. Генерал Ичиро Тарада не посмел покинуть площадь до окончания всей церемонии награждения русских пленённых офицеров орденами.

Награждение проходило очень спокойно и, можно сказать, что вяло. Предатели хоть и сияли все золотом, но состояние их души, всегда было неизменным — низость!

И японцы прекрасно это понимали, таково и было к ним отношение. Что заработали, то и получили, предатели во всём мире одинаковы.

Но и тут не всё было гладко, как ни жаждал награды русский генерал Тряпицин Лев Гордеевич, прямо из кожи лез, но так и не получил её.

Его, бедного, и в жар бросало и потом он обливался и, можно сказать, что весь он извёлся. А тут ему вместо награды и передали, как обухом топора по голове ударили, что его награждение задерживается до особого распоряжения Его Высочайшего Величества.

Удар по его самолюбию был колоссальный. И Лев Гордеевич еле удержался на ногах, чтобы не обронить своё тело. Это было очень заметно со стороны казакам.

Его лисья натура уловила во всём этом подвох, а может и того хуже — опалу! И он мучил себя душевными терзаниями до самой личной встречи с императором, которая должна была произойти вечером.

— Почему не дали награды, что случилось?

Император был суров, как никогда и, можно сказать, что почти не замечал молодого русского генерала. Но это было не так — император настойчиво продолжал размышлять дальше. Хоть и молод он, но грязи и предательства на нём предостаточно. Что на собаке блох! Этот будет молчать вечно, не в его интересах много болтать. И хорошо, что он русский, здесь не должно быть другого мнения, мол, свои у них разборки, на почве гордости и произошло убийство.