— А какой белый! Как коралловый песок на отмелях Натуны.

Волнение, охватившее моряков, передать трудно. Это поймет только тот, кто долго был на чужбине. Никто так, как советский человек, не чувствует радости возвращения на Родину.

Вот она — Родина! Глаза застилали неудержимые слезы.

Подходили пограничники, поздравляли. И моряки впервые не находили слов, чтобы ответить на крепкие их рукопожатия. Кто-то восхищенно воскликнул:

— Смотри, у военных погоны!..

На запад шли эшелоны.

Дышалось легко. Даже воздух казался другим. И все пережитое на острове представлялось теперь далеким, почти неправдоподобным.

Вот и сказочная Волочаевка с меркуровской скульптурой красноармейца, разбивающего прикладом винтовки проволочные заграждения на сопке Июнь-Корань. Широкий Амур и величавый красавец мост через реку. Город Хабаровск…

А еще через сутки показались пригороды, сопки с деревьями в разноцветной осенней листве, сверкающие воды Амурского залива и дома родного Владивостока. Из порта доносился грохот судовых лебедок: у причалов разгружались пароходы. И над всем городом, над сверкающей в лучах ясного солнца бухтой Золотой Рог — чистое-чистое небо.

Бахирев вместе с моряками подошел к памятнику Владимиру Ильичу, тронул рукой серый гранит пьедестала и, прочтя надпись, повторил про себя: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский».

Погребной взял в киоске газету «Красное знамя», развернул ее и остановился, задумавшись, глядя на дату: 25 ноября 1943 года.

А Бударин то оборачивался к своей жене, то обнимал и целовал сыновей, ласково ероша их волосы, и счастливо улыбался.

Прошел год со дня возвращения экипажа на Родину. Многие моряки снова теперь плавали на судах, ходили в караванах к Мурманску и даже Персидскому заливу. Отечественная война еще продолжалась. Рейсы все были спешные, и времени на отдых почти не оставалось.

Александр Африканович Демидов тоже плавал — капитаном на пароходе «Ока». Только между рейсами теперь он чаще заходил в поликлинику: тропическая лихорадка нет-нет, да и давала о себе знать. К тому же прилипло много и других болезней, словно ракушки к днищу парохода после долгого рейса.

Но друзья, бывшие моряки-перекопцы, замечали, что дело тут не в одних болезнях. Есть какие-то другие причины к тому, что Александр Африканович постоянно задумчив и грустен. Лишь в минуты швартовки или когда приходила радостная сводка об освобождении новых советских городов, его глаза вспыхивали прежним блеском.

Часто Александр Африканович посылал письма в Ленинград, разыскивая своих родственников. Вспоминал знакомых, писал им, но ответа не было.

И вот однажды, после очередного рейса, доложив начальнику пароходства, Александр Африканович надел шинель, взял фуражку с блестящей эмблемой и красным флажком, собираясь уходить, как его остановил заместитель начальника пароходства Раскатов:

— Здравствуйте, Александр Африканович! Посидите минуту, я сейчас позвоню, и девушка из отдела кадров принесет письма. Там вам два письма хранится, не знаю только от кого. Возможно, от родственников: на конвертах нет обратных адресов… Как плавалось, капитан?

— Спасибо, хорошо.

И Раскатов ушел к начальнику пароходства.

За ним направились капитаны, сидевшие вокруг круглого стола, тут же на площадке, перед ступенями в нижние этажи здания. Кругом стола стояли большие черные кожаные кресла. Здесь, за этим столом, в ожидании приема у начальника пароходства моряки делились новостями, рассказывали один другому об очередных рейсах, об удачных и неудачных плаваниях. Все здесь оставалось таким, как было до войны, — солидным и привычным. Так же блестела начищенная бронзовая дверца в лифт, хотя лифт и не работал давно и многие капитаны, отдуваясь от одышки, всё так же поднимались по ступеням. Белый, старый матрос с морщинистым лицом нес, как и раньше, свою службу, приветствуя входящих капитанов и механиков. Но среди капитанов много было новых. Демидов видел их впервые.

Александр Африканович подошел к большому окну с широким видом на город и бухту Золотой Рог и то и дело посматривал на ступени, не идет ли девушка.

Но девушка не появлялась.

И он глядел на раскинувшийся среди сопок город Владивосток. Сколько раз он видел его с мостика парохода! Но город ему нравился, и он находил все новые и новые красивые виды. Там сопка Орлиное Гнездо с круглой башней и чуть ниже — Голубиная сопка с небольшим белым обелиском на медно-красной ее вершине; на этом обелиске выбиты широта и долгота города. К этой вершине всегда стайками бегут ученики из школы имени Пушкина, что у ее подножия по Суйфунской улице. Вон и сейчас ребята окружили обелиск и смотрят куда-то далеко вперед — верно, на синеющие владивостокские дали. На сопках белел снег, и небо над городом в этот зимний день было на редкость голубым и глубоким.

Далеко, на сопку Орлиное Гнездо, уходили дома Голубинки, Матросских и Рабочих слободок. И такой светлый, уютный в этот солнечный день был город, о котором так долго и много думалось за эти годы: и там, в «тропическом плену» на далеком острове Большая Натуна, и в тюрьме Сингапура, и в морских рейсах.

Вечерело. Город таял в голубовато-сиреневой дымке, небо было охвачено серебристым сиянием. И облака, как тончайшие, просвеченные насквозь пластинки из фольги, светились то розово-фиолетовым, то золотистым блеском. Они поминутно сменяли свои краски и плыли и плыли на север. И эти сопки с рассыпанными по ним белыми домами, в которых ждали моряков из очередного рейса или с фронта, и это, такое красивое небо, несовместимое с тем, что при таком великолепии могут где-то на море бомбить суда, а там, на фронте, идти бои, и все за то, чтобы сохранить и красоту и спокойствие жилищ и земли. Вспомнился похожий на этот вечер на острове. И такая боль легла на сердце, и такая грусть охватила душу капитана!..

Поднялась незнакомая миловидная худенькая девушка с письмами в руке.

— Вы товарищ Демидов? — спросила девушка.

— Да, — ответил Александр Африканович.

— Вот вам письма.

Демидов с душевным трепетом взял у девушки письма: одно в конверте, другое в листочке, вырванном из школьной тетради в клеточку и сложенном треугольником. На них стояли печати и всевозможные штемпеля.

Демидов замер, держа в обеих руках письма. Потом, преодолев оцепенение, поднял глаза на девушку и, спохватившись, сказал невпопад:

— Спасибо, очень спасибо!..

Заметив взволнованность капитана, девушка ушла. Александр Африканович тут же присел к столу, распечатал письма.

Вдруг его плечи вздрогнули, и он уронил письмо. Сгорбившись, долго сидел ушедший в свои тяжелые раздумья, а по щекам медленно катились слезы.

В дверях появился Раскатов:

— Принесли вам письма, Александр Африканович?

— Да, Алексей Сергеевич, принесли…

— Вижу — недобрые вести?

Прерывающимся голосом Демидов ответил:

— Жена, все родственники погибли в Ленинграде в дни блокады. Один сынишка Вадим, двенадцати лет, остался. Его вывезли в детский дом на Урал… Болен он… Адрес ему сообщили из Ленинграда.

И оба моряка, не раз смотревшие опасности и смерти в глаза, не нашли слов, чтобы продолжать разговор: так велико было горе. Да слова здесь и не могли помочь.

— Александр Африканович, вы куда? Уже вечер, зайдемте ко мне. На судне обойдутся час-другой без вас.

— Я к себе, на судно, надо письмо сейчас же сыну написать, да и дела…

— Письмо письмом, а вы телеграмму пошлите.

Пожав крепко друг другу руку, они разошлись.

Придя в порт, на судно, Александр Африканович перечитал еще раз письмо сына. Долго сидел и думал, выходил на палубу посмотреть, как идут грузовые работы.

На причалах высились горы ящиков с грузом. Лязгали буферами вагоны, подгоняемые паровозами к причалам. Кое-где падали из-под абажуров пучки прозрачного света от синих лампочек. Ни в одном доме города не видно было огня. Лишь какие-то крупные, лохматые звезды холодно и загадочно сияли в черном небе.