Когда через три дня моряки снова пришли в джунгли, бананы уже дозрели. Это очень обрадовало их, так как бананы явились большим подспорьем в питании команды. Приходилось только сожалеть, что плодов найдено мало. Тем более, что хлеба не было, по-прежнему питались ракушками, водорослями и трепангами и у многих из экипажа трепанги и водоросли вызывали отвращение.

Бахирев на этот раз набрал полную сумку диких яблок-кислиц. Те, кто отправился на морской берег, тоже пришли с добычей. Все, что собрали, вручили Тимофею Захаровичу для праздничного новогоднего обеда…

Вечером, когда все были в сборе и уселись в кружок посреди хижины, Бударин долго о чем-то беседовал с капитаном. Демидов продолжал болеть и уже много дней не поднимался с постели.

Борис Александрович подсел к морякам и сказал:

— Мы с Александром Африкановичем решили, что, как только починим бот или хотя бы одну шлюпку, следует попытаться перейти на Борнео. С Борнео легче сообщить Советскому правительству о нас. А может быть, оттуда удастся с попутным судном выехать на материк. Мы просили Петера Энгерса, чтобы он дал знать нашему правительству, но пока ничего не известно. Правда, он говорит, что их радиостанцию разбомбили японцы. Возможно, и так, но нам от этого, конечно, не легче.

— Давайте сами попробуем починить шлюпки и уйдем отсюда, — послышались голоса.

— Есть тут у нас еще одно предложение, — сказал Погребной. — На берегу, где мы высадились, стоит большая скала. Надо сделать ее памятником нашему «Перекопу» и нашим погибшим товарищам. А если будем уходить, выбьем еще на ней надпись, куда мы ушли. Думаю, нас в этом районе будут искать.

— Я берусь выбить надписи, — вызвался Баранов.

— Хорошо. Только сделаем это попозже… У нас сейчас каждый здоровый человек на вес золота. Сейчас главное — отремонтировать бот и шлюпки. Я надеюсь, что мы непременно вернемся домой. И новый «Перекоп» будет снова у нас. Еще кто-нибудь из нас и поплавает на нем.

Бударин, оглядев всех моряков, подбросил веток в очаг, посмотрел на часы и, поднявшись, сказал:

— Да, будет снова «Перекоп». Дорогие товарищи, сейчас двадцать четыре часа без одной минуты. Разрешите поздравить вас с новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом и выразить уверенность, что он и для Родины нашей, и для наших семей, и для нас, дорогие, будет более счастливым. С Новым годом, друзья!

— С Новым годом! Уж не знаю, за тех ли, кто в море, или за тех, кто на берегу, а прошу выпить по кружечке компота. Кисловат, правда, но против цинги хорош, хмурь из головы выгоняет, как есть, — произнес кок Тимофей Захарович. — Яблоки-то кислые Илья Бахирев принес, я уж и так немножко подсластил их! Датук немного солода дал.

И Тимофей Захарович начал раздавать скорлупы кокосовых орехов, заменявшие кружки. Широкий лоб его и глаза блестели, и он своим глуховатым голосом все приговаривал:

— Прошу, прошу… Как ни говори, а Новый год есть Новый год!

— Да откуда же цинга? Мы же не на Севере, а почитай на самом экваторе. Эх, шутишь ты все, Тимофей Захарович!

— Шучу, шучу, профессия у меня праздничная, а продуктов-то праздничных нету. Эх, было бы мирное время!..

— Будет и мирное время, Тимофей Захарович. А за добрый нрав и шутки спасибо ото всех нас. Ведь мы помним нашу добрую поговорку: «На хлеб и привет обижаться грех».

Тимофей Захарович выслушал слова кочегаров, которые всегда больше всего ворчали, что редко угождал им, и подумал: «А вот пустяком угодил. Эх, вы мои хорошие люди, будет еще праздник и у нас, и я такое сготовлю…»

Чулынин и Макаренков, пошептавшись между собой, вышли и вскоре вернулись, неся молоденькую пальму и пучок орхидей. Они установили пальму у очага, украсили ее орхидеями и еще какими-то цветами и, радуясь, как дети, заявили:

— Пусть она нам елку заменит. Елка в такой день очень нужна…

И все улыбнулись. А Тимофей Захарович совсем расщедрился: дал каждому по две чайные ложечки сахару.

— Сберег для этого дня, попейте чайку сладкого. Эх, были бы мы на судне, я бы вас не так угостил…

— Да что там, Тимофей Захарович, это лучше, дороже того, чем ты мог угостить нас на судне. Там одно, а здесь, на чужой земле, когда мы в таком положении, — другое. Это понимать надо!..

…На следующий день в хижине стояла тишина. Одни ушли в джунгли, другие на берег моря. Остались только тяжелобольные да Евдокия Васильевна. Из джунглей вскоре послышались голоса, оклики, русское «ау», так непривычно звучащее на этом далеком острове, в зарослях бамбука. Затем голоса стихли.

Вечером в хижине было весело. Даже кто приуныл, и те оживились. Все показывали свою добычу и наперебой стремились рассказать о своих впечатлениях. Дуся Сердюк принесла букет ярких цветов и поставила их на освещенном месте.

И опять, как и в тот вечер, когда получили известие от малайцев о наступлении наших войск под Москвой, запели простую и родную песню:

И у моряков перед глазами встали картины природы родной страны, такой отличной от этой островной и такой величавой, не сравнимой ни с какими чужими красотами: седой Днепр, вербы, белые березки, ели, опушенные белым снегом, где-нибудь под Москвой, близ Рузы, когда они, словно вытканные из инея, стоят, сказочно зачарованные. Виделись и привольные донские и южноукраинские степи, и уссурийская тайга с полянами, расцвеченными темно-синими ирисами, розово-белыми пионами, огненно-красными лилиями да розово-сиреневым багульником по весне. И верилось, что скоро удастся увидеть Родину…

Кто-то запел старинную песню о священном море Байкале. Торжественно-приподнятый мотив этой песни будто снимал усталость, делал более сильным маленький коллектив людей, очутившихся по злой воле японской военщины на далеком острове.

С воодушевлением приходила уверенность, что они не погибнут здесь, как когда-то не погибли челюскинцы, очутившиеся среди полярных льдов холодной Арктики. И в этот миг каждому хотелось сделать для коллектива все, что в его силах.

Каждый верил, что, как только узнают на Родине, где они и что с ними, их немедленно вызволят из беды, возвратят домой, в дружную семью советских людей…

Наступил январь. Почти беспрерывно шли тропические дожди; с темного, затянутого тучами неба лились и лились нескончаемые потоки воды. Казалось, весь воздух был наполнен водой. Если же ливни и прекращались на день, на два, земля не успевала просыхать и оставалась затопленной слоем воды почти на метр. К счастью, на более возвышенных местах вода быстро сбегала и испарялась.

Моряки шутили: «Живем на дне моря, ходим под водой…»

Поутру, после восхода солнца, если не было ливня, джунгли дышали свежестью, бутоны цветов быстро раскрывались. Но уже к полудню картина резко менялась: снова становилось жарко, умолкали голоса птиц и обезьян, листья, еще утром свежие и сочные, мгновенно блекли и свешивались вниз, лепестки цветов безжизненно никли. И тогда над морем показывался белый туман и начинал собираться в облака, которые быстро темнели. Мощный порыв ветра проносился над островом, раскачивая вершины деревьев, сверкала молния, гремел гром, будто разрывался огромный брезент над головой, и снова разражался стремительный ливень.

Моряки бежали в хижину, к очагу. Хорошо, что крыша, выложенная из листьев пальм и травы, толстая, сантиметров в семьдесят, не пропускала воды.

Евдокия Васильевна, выстирав и высушив свою сорочку, разорвала ее на полосы — получились бинты. Она смачивала их в морской воде и перевязывала раны. Больше ничего не было, марганцовку уже к этому времени всю израсходовала. Особенное беспокойство вызывали раны Андрианова и Анны Николаевны. Вокруг ран начало чернеть, рука у одного и нога у другой распухли. Евдокия Васильевна боялась гангрены.

Но лечить было нечем. Морская вода да листья растения, похожего на алоэ, которыми ей советовали пользоваться малайцы, — вот и все, чем она располагала.