— Я люблю тебя! — сказала Пентесилея слова, которым было много тысяч лет и которые еще тысячи лет будут звучать под небом и под звездами, и вместе с людьми уйдут когда–нибудь в Вечность, где, кроме Любви, ничего не будет…

— Я тоже тебя люблю, — ответил Ахилл и снова прижал ее к себе. — Тебе не делаю больно? Мои ручищи ведь и раздавят…

— Да что ты! У тебя такие нежные руки. Ты не раздавишь и воробьиного яйца. Я не думала, что мужчина может быть таким нежным!

— А я не думал, что такой нежной можешь быть ты! У тебя сейчас даже голос не такой, как обычно, — он у тебя всегда низкий, как у мужчины, а сейчас…

— А сейчас я — женщина! — сказала она и засмеялась.

Ахилл вдруг испугался.

— Пентесилея! Но… Тебе не придется снова проходить через обряд искупления?!

— Нет, — она провела рукой по его лицу, стирая легкие капли пота. — Совет амазонок разрешил мне стать твоей женой.

Ахилл изумленно посмотрел на нее.

— Как?..! Когда они успели?!

И тут Пентесилея смущенно отвернула голову и проговорила, не глядя на него:

— Помнишь, мы приплыли в первый раз с Ламеса? Ну, тогда, когда я сопроводила тебя и уплыла обратно, чтобы остаться на положенный срок возле храма Артемиды? Помнишь, Авлона и моя оруженосица Крита нас ждали? Я послала Криту в Темискиру — сообщить, что обряд искупления совершен и что я возвращаюсь на остров. А еще я велела ей сказать Совету амазонок, что я прошу позволения стать твоей женой и остаться с тобою. Твоя победа в сражении над сотнями амазонок давала Совету возможность освободить тебя от обычных в этом случае состязаний. Крита не приезжала на Ламес, но приехала от Совета одна из наших жриц и сказала, что Совет позволил мне выйти за тебя замуж, Ахилл! А через несколько дней Авлона сообщила мне, что ты убит.

— Значит… — проговорил он, окунув пальцы в ее волосы, — значит, ты уже тогда хотела… Но мне ты сказала, что еще не решила!

— А я и не решила до конца. Я даже не была до конца уверена, что ты хочешь на мне жениться. Но мне было нужно иметь право, понимаешь? И не из страха перед обрядом искупления. Я ни от кого больше не хочу прятаться! Никому не хочу лгать! Я люблю тебя и хочу говорить это всему миру!

Она отбросила овчину и села, обняв руками колени, как недавно сидел он. Отблески слабеющего костра отражались на ее бронзовой коже, загар которой был вечным.

— Я знаю, о чем ты сейчас подумал, — сказала амазонка, помолчав — Я читаю твои мысли. Ты подумал, что я когда–то точно так же любила Гектора.

— Ты читаешь не там, — твердо возразил Ахилл. — Я не об этом думал.

— Об этом. Только, может быть, не так прямо. Знаешь, Ахилл, я и сама много думала. Я очень виновата. Я ведь и перед Гектором виновата! Потому что любила свое тщеславие, хотела стать самой великой, даже мужа иметь самого великого! И еще… Может, не стоило бы тебе говорить, но мне так стыдно… У нас в Темискире, в храме Афины, служит жрица, сестра нашей прежней покойной царицы. Все говорят, что у нее дар пророчества. Так вот, когда мне было пятнадцать лет, она мне сказала, что я стану женой самого прекрасного и могучего из сыновей царя Приама в великой Трое!

— И как же ты теперь выходишь замуж за меня? — спросил герой. — Ты перестала верить пророчествам?

— Я выхожу замуж за того, кого люблю! — отвечала амазонка. — И думать больше не хочу ни о каких пророчествах!

Снова они обнялись, и снова реальность осталась за какой–то прозрачной гранью, а море и небо соединили между собою играющие на угольках сполохи костра.

— Ой! — Пентесилея приподнялась, лежа на его груди. — Ой, Ахилл! Ты сегодня так устал, так надорвался с этой плитой, а я… Может быть, тебе не надо?..

— Что–о–о?! — он, в свою очередь, привстал и так сверкнул глазами, что амазонка, вздрогнув, отстранилась. — Это еще что за слова? Если я, по–твоему, немощный старик, которого мучает поясница, то зачем ты сейчас говорила, что меня любишь?! Я и тебе, и еще десятку женщин легко могу доказать, что сил у меня не меньше, чем раньше!

— Какому еще десятку? — мягко спросила Пентесилея, и в ее теплых синих глазах загорелся опасный, колючий огонек.

— Десятку и сотням женщин, которых отныне мне заменишь ты одна, — твердо сказал он. — Я никого больше не хочу видеть и знать.

Она вспомнила о костре, когда тот уже почти угас, и долго раздувала искорки на сухих сучьях. Когда костер ожил, амазонка вновь скользнула под овечью шкуру.

Ахилл спал. Во сне его лицо было очень спокойным и чистым, как у мальчика. Он ровно дышал, тихо и безмятежно улыбаясь. Пентесилее очень хотелось еще раз поцеловать героя, но она боялась разрушить сказку его сновидений и лишь тихо–тихо провела губами по теплой щеке спящего.

Гектор проснулся на следующий день после полудня. Долгий сон укрепил его силы, и ему стало настолько лучше, что, выпив еще чашку бульона с куском лепешки и несколькими ломтиками жареного мяса, он даже смог приподняться и сесть на лежанке, опираясь на пару набитых травой мешков, которые Гекуба изготовила вместо подушек.

Ахилл осмотрел его раны, особенно тщательно и осторожно сняв примочки со сквозной раны над сердцем. Она оказалась чистой, края уже начали стягиваться, и Пелид радостно перевел дыхание.

Обитатели шатра коротко рассказали Гектору каждый о своих злоключениях. Сурово нахмурившись, он выслушал еще раз историю исчезновения жены и сына.

— Если Андромаху и Астианакса увезли ахейцы, то их наверняка можно найти! — сказал Ахилл твердо. — Не думаю, чтобы их могли продать куда–то за пределы Пелопонесса. Наши цари давно мечтали о троянских рабах и рабынях.

— Астианакса они могут убить! — жестко сказал Гектор, и даже голос его не задрожал. Герой уже столько вынес за последнее время и столько потерял, что душа его на время будто окаменела. — Если узнают, что это — мой сын…

— Во–первых, могут и не узнать, — сказала Гекуба, в это время ловко, как опытная рабыня, растиравшая меж двух камней над деревянной миской орехи, собранные в одной из рощ, собираясь к вечеру напечь из них лепешек. — Во–первых, могут и не узнать — кто же им скажет? В Трое из всех ахейцев бывали, кроме Ахилла, только Одиссей, Диомед и этот молодой мирмидонец — Антилох, кажется. Одиссей и Антилох видели Андромаху, но едва ли ее хорошо запомнили. Да она могла и не у них оказаться.

— А если и узнали, — добавил Антенор, — то какой им смысл убивать трехлетнего ребенка только из–за того, что он — сын Гектора? Из одной лишь мести? Не все же они такие идиоты! Может быть, можно опасаться его, когда он вырастет, но сейчас… Вот только твоя жена, Гектор, очень красива!

Эти слова вырвались у троянского воина против воли, и он тут же о них пожалел. Но намек, прежде вызвавший бы у Гектора вспышку ярости, сейчас не смутил его — только тень боли легла на исхудавшее лицо.

— Я все понимаю, — тихо сказал он и, подняв голову, обвел глазами всех, кто его окружал. — Но хочу, чтобы все знали: что бы ни случилось, я не откажусь от моей Андромахи! Если она жива, я ее найду! И сына найду. Я верну их… И Кассандру постараюсь найти. Ты мне поможешь, Ахилл?

— Я могу обидеться на такой вопрос, — сказал Пелид. — Мы об этом еще не говорили, но сейчас… Я прошу твоего позволения остаться здесь, Гектор. Мне некуда и не для чего уезжать.

— Во–первых, как это не для чего? — воскликнул Приамид. — Если ты отправишься со мной на поиски моих родных, то в любом случае уедешь. Во–вторых, разве тебе не хочется увидеть сына?

— Хочется. В том, что случилось, его вины нет. Но мы, боюсь, чужие друг другу… Я его увижу, конечно. Но всех этих… победителей видеть не хочу! Я бы хотел вернуться сюда, если ты мне позволишь.

— Почему я‑то? — не понял Гектор.

— Потому что теперь царь Трои — ты.

— Что–о–о?

Гектор резко подался вперед и, сморщившись от боли, откинулся на подушки.

— А ведь он сказал правду! — тихо проговорил Деифоб, в этот день тоже почувствовавший себя много лучше, но все еще лежавший неподвижно. — Троя сожжена, но она существует, и ее можно и нужно возродить. Род Приама не истреблен — остались мы, трое его сыновей, жива наша отважная мать, и есть надежда отыскать других. И потому теперь ты, старший из нас, должен принять на себя имя царя Трои.