— Это не совсем обычные Дети…

— Знаю, знаю! Старый Боджер говорил мне об этом, когда я заступал на пост. Не все шарики на месте, специальная школа и прочее.

Бернард вздохнул.

— Сэр, они не дебильные. Спецшкола была открыта потому, что они другие. Они морально ответственны за события вчерашней ночи, но это совсем не значит, что они отвечают перед законом. Вы не сможете вынести им обвинение.

— Кто-то должен быть обвинен, хотя бы тот, кто отвечает за них. Вы же не хотите сказать, что девятилетние Дети могут как-то вызвать побоище, в котором убивают людей, и выйти сухими из воды! Это фантастично!

— Я уже несколько раз подчеркнул, что Дети — другие. Их возраст несущественней — за исключением того, что они все же Дети, и это значит, что в своих поступках они более жестоки, чем в намерениях. Закон не может их тронуть, и мой департамент против придания этому делу огласки.

— Смешно, — возразил констебль. — Слышал я об этих школах. Дети не должны быть расстроены. Самовыражение, самообразование и все такое прочее. Чушь собачья! Они более расстроены, будучи другими, чем были бы, будучи нормальными. Но если какой-то департамент думает, что из-за того, что эта школа привлекает особое внимание правительства, к Детям будут подходить по-другому, то ему придется вскоре изменить свое мнение.

Зеллаби и Бернард обменялись многозначительными взглядами. Бернард попытался объяснить еще раз:

— Эти Дети, сэр Джон, владеют огромной силой внушения. Закон не предусматривает эту особую форму принуждения. Поскольку эта форма насилия не имеет узаконенного существования, нельзя сказать в суде, что Дети могут производить ее. Поэтому — по закону — преступление, каким его принято считать в глазах общественности, или никогда не имело места, или должно быть отнесено к другим людям. Суд не найдет ничего общего между Детьми и преступлением.

— Они его совершили, вы об этом сказали сами.

— По мнению суда, они вообще ничего не сделали. И более того, если бы вы попытались сфокусировать ваши обвинения, вы бы ничего не достигли. Дети воздействуют на ваши суждения, но вы не сможете арестовать их, даже просто задержать, если и попытаетесь.

— Эту работу мы оставим для присяжных. Единственное, в чем нуждаемся мы, — доказательства, — заверил констебль.

Зеллаби отвлеченно рассматривал шторы. Бернард, казалось, занимался медленным счетом от нуля до десяти и обратно. Я поймал себя на том, что начал как-то странно покашливать.

— Этот школьный наставник на Ферме, как его — Торранс? — продолжал констебль. — Он должен нести ответственность за этих Детей. Я видел его прошлой ночью. Он поразил меня своей уклончивостью.

— Доктор Торранс — больше психиатр, чем наставник, — объяснил Бернард. — Думаю, он не знает, какую линию поведения выбрать.

— Психиатр, — повторил сэр Джон подозрительно. — Вы, кажется, сказали, что здесь нет помешанных детей.

— Нет, — терпеливо повторил Бернард.

— Тогда в чем он должен сомневаться? Не относительно же правды. Именно ее вы должны говорить, когда полиция проводит расследование. Если вы этого не сделаете, вас будут ожидать неприятности.

— Все не так просто, — возразил Бернард. — Если вы разрешите мне пойти с вами и увидеть его еще раз, он более охотно ответит на ваши вопросы и лучше объяснит ситуацию.

С этими словами он поднялся. Остальные тоже встали. Бернард и констебль вышли. Зеллаби откинулся в кресле, глубоко вздохнул и рассеянно потянулся за сигаретой.

— Я не встречал доктора Торранса, — сказал я, — но очень ему сочувствую.

— Нет необходимости, — ответил Зеллаби. — Осторожность подполковника Уосткота пассивна, а у Торранса — агрессивна. Но сейчас меня больше всего волнует отношение к делу нашего подполковника. Если он сможет найти общий язык с сэром Джоном, думаю, он сможет сообщить нам нечто важное. Мне кажется, что именно подобной ситуации он и старается достичь с самого начала. Почему же тогда он выглядел озабоченным?

В это время появилась Анжела. Зеллаби некоторое время задумчиво глядел на нее и не сразу обратил внимание на выражение ее лица.

— Что случилось, дорогая? — спросил он и тут же добавил, вспомнив: — Ведь ты собиралась в Трейнскую больницу?

— Я поехала. И вот вернулась, кажется, нам не разрешают покинуть деревню.

Зеллаби выпрямился.

— Ерунда какая-то. Этот осел не имеет права держать под арестом всю деревню. Как…

— Это не Джон. Это Дети. Они пикетируют все дороги, не давая нам покинуть Мидвич.

— В самом деле? — воскликнул Зеллаби. — Это ужасно интересно.

— Мне не до шуток! — рассердилась его жена. — Это ужасно неприятно, к тому же неизвестно, что последует дальше.

Зеллаби попросил рассказать о происшествии. Анжела рассказала, закончив так:

— Запрет наложен на местных жителей. Остальные свободно въезжают и выезжают.

— Они не применяли силу?

— Конечно, нет. Просто принуждают тебя остановиться. Кое-кто обратился в полицию, она вмешалась, но безрезультатно. Дети не стали их останавливать — они и не поняли, из-за чего поднялся шум. Te, которые слышали, что Мидвич наполовину помешался, совершенно в этом уверились.

— Но у Детей должна быть какая-то причина, — сказал Зеллаби.

Анжела обиженно посмотрела на него.

— Возможно, это и имеет социологический аспект, но я хочу знать, что будет предпринято.

— Дорогая, — мягко сказал Зеллаби, — мы уважаем твои чувства, но мы уже знаем, что не можем препятствовать Детям влиять на нас, а теперь по какой-то причине это им нужно.

— Но, Гордон, в Трейне наши сограждане, многие тяжело ранены, и их хотят навестить родственники.

— Дорогая моя, другого пути, как найти одного из них и объяснить им все, я не вижу. Они могут понять меня, но все зависит от причины, по которой они это делают, согласна?

Анжела неудовлетворенно нахмурилась. Она хотела ответить, но передумала и вышла. Когда закрылась дверь, Зеллаби вздохнул.

— Мужское высокомерие завистливо, а женское… Мы обычно размышляем, как динозавры, и думаем, когда и как наши дни подойдут к концу. Но не женщина. Ее вечность — это вера. Великие войны и катаклизмы могут сотрясать мир, империи разваливаться в страданиях и смерти, но женщины вечны. Она, женщина, — первородное, главное; она будет существовать всегда, она не верит в динозавров, она едва ли верит, что мир существовал, пока не появилась она. Мужчины будут строить, играть со своими игрушками, а женщина остается в загадочной связи с великим древом жизни.

Он замолчал, и я спросил:

— А в отношении сегодняшних событий?

Кажется, он снова стал серьезным:

— Если вы подозреваете, что миссис Зеллаби не понимает чего-то, что ясно для нас, то мне страшно. Для нас существуют два пути: либо самоуничтожение, либо уничтожение конкурирующих с нами видов. Мы столкнулись с видом, превосходящим нас умом и силой воли. Что мы можем противопоставить?

— Ваши слова напоминают приговор побежденному. Не слишком ли сильно сказано для события, происходящего в маленькой английской деревеньке?

— Моя жена сказала почти то же самое. Тщетно я пытался убедить ее в том, что неважно, где все произошло.

— Меня беспокоит не то, что все произошло именно в Мидвиче, — сказал я, — а ваша уверенность. Ведь вы считаете: Дети могут делать все что угодно, ничто не может остановить их.

— Наивно рассуждать подобным образом. Возможно, нам тяжело будет справиться с ними. Но ведь люди физически слабее многих животных, тем не менее мы побеждаем их за счет развитого мозга. Единственно, кто может победить нас, — существа с более развитым мозгом. Может показаться невозможным, что подобные существа появились, но еще более невероятно, что мы позволим подобным существам занять главенствующее положение в мире. И вот — очередная штучка из ящика Пандоры — концентрированный мозг. Две мозаики — одна из тридцати, другая из двадцати восьми элементов. Что можем мы, с нашим автономным мозгом, сделать против тридцати, работающих как один?