— Это действительно 1958 год?

— Конечно, 58-й, — уверил я его. — Если вы не верите собственному дневнику, за стойкой висит календарь.

— Никаких лошадей, — пробормотал он про себя. — И деревья на площади выросли так сильно… сон не бывает таким последовательным в деталях, ну, не до такой степени… — он остановился, потом вдруг.

— Боже мой? — застонал он. — Боже мой, если это в самом деле… — он повернулся ко мне снова с нетерпеливым блеском в глазах. — Расскажите мне об этих пластмассах, — срочно потребовал он.

Я не химик и знаю о них не больше, чем любой другой. Но он, по-видимому, был в нетерпении и, кроме того, как я уже сказал, мне подумалось, что близкая ему тема сможет помочь оживить его память. Поэтому я решил попытаться. Я указал на пепельницу.

— Вот эта, кажется, наиболее напоминает пластмассу Бейнлайта, если так, то это одна из первых пластмасс, полученных при помощи термоустановок. Человек по имени Бейнлайт запатентовал ее примерно в 1909 году, насколько я помню. Что-то связанное с фенолом и формальдегидом.

— Термоустановка? Что это такое? — стал он выспрашивать.

Я постарался ответить наилучшим образом и затем продолжил объяснять то немногое, что я успел нахвататься о молекулярных цепях и связях, полимеризации и т. д., некоторые их характеристики и использование. Он ни в чем не дал мне почувствовать себя так, будто я пытаюсь учить собственную бабушку. Напротив, он слушал с сосредоточенным вниманием, иногда повторял слово, как бы пытаясь утвердить его в своем мозгу. То, что он так тщательно меня слушает, льстило моему самолюбию, но я мог не обманывать себя, что это хоть сколько-нибудь восстанавливает его память.

Мы — по крайней мере я — проговорили около часа, и все это время он сидел серьезный и напряженный, с крепко сцепленными ладонями. Тут я заметил, что действие бренди ослабло, и он опять далеко не в лучшем состоянии.

— Я действительно думаю, что пора мне проводить вас домой, — сказал я ему. — Вы можете вспомнить, где вы живете?

— Улица Харт, 48,— произнес он.

— Нет, я имею в виду, где вы теперь живете, — настаивал я.

Но он уже не слушал. На его лице все еще была написана огромная сосредоточенность.

— Если бы только я мог вспомнить… если бы только я мог вспомнить, когда проснусь, — бормотал он безнадежно, скорее для себя, чем для других. Затем он снова поднял глаза на меня.

— Как вас зовут? — спросил он.

Я ответил.

— Это я тоже запомню, если, конечно, смогу, — заверил он меня на полном серьезе.

Я перегнулся через стол и приподнял обложку на его дневнике. Его имя и адрес где-то в начале улицы Гросвенор были на форзаце. Я сложил бумажник и дневник вместе и вложил их ему в руку. Он спрятал все автоматически в карман, и пока швейцар вызывал нам такси, сидел с совершенно отсутствующим видом.

Пожилая женщина, скорее всего экономка, открыла нам дверь впечатляющей квартиры. Я посоветовал ей позвонить врачу сэра Эндрю и оставался там до тех пор, пока он не приехал, чтобы объяснить ситуацию.

На следующее утро я позвонил туда выяснить, как он себя чувствует. Мне ответил более молодой женский голос. Она сообщила, что сэр Эндрю хорошо выспался после болеутоляющего, проснулся несколько утомленным, но вполне самим собой, без каких-либо признаков потери памяти. Доктор не видел никаких причин беспокоиться. Она поблагодарила меня за то, что я о нем позаботился и привез его домой — и все.

Я действительно забыл про этот случай, пока не увидел в газете объявление о его смерти в декабре.

Мистер Фраттон некоторое время, воздерживался от замечаний, потом вытащил изо рта сигару, Хлебнул кофе и сказал, не вполне логически обоснованно:

— Странно это.

— Вот и я тоже думал… думаю, — подтвердил мистер Астер.

— Я имею в виду, — продолжил мистер Фраттон, — я имею в виду, что вы, конечно, оказали ему полезную услугу, без всяких сомнений, но едва ли — вы меня простите — едва ли такую, которую можно оценить в 6 тыс. однофунтовых акций, оцениваемых в 13 фунтов и 6 пенсов.

— Именно так, — согласился мистер Астер;

— Что еще непонятнее, — продолжил мистер Фраттон, — так это то, что встреча ваша случилась прошлым летом. Но завещание, содержавшее упоминание о вас, было составлено и подписано 7 лет назад. — Он снова многозначительно вынул сигару изо рта. — И я не вижу здесь нарушения доверенности, если скажу вам, что ему предшествовало другое, написанное 20 лет назад, где присутствовал тот же пункт. — И он углубился в размышления о своем собеседнике.

— Я уже махнул рукой на это, — сказал мистер Астер. — Но если вы коллекционируете странные случаи, вы, может быть, пожелаете взглянуть на это?

Он достал записную книжку и вынул оттуда газетную вырезку. Полоска бумаги гласила: "Некролог. Сэр Эндрю Винселл — пионер в производстве пластмасс". Мистер Астер выделил абзац в середине колонки и зачитал его:

— "Любопытно отметить, что в юности сэр Эндрю ничем не предвосхитил свои более поздние интересы и даже некоторое время был в обучении по контракту в фирме присяжных бухгалтеров, Тем не менее, в возрасте 23 лет, летом 1906 года, он резко и довольно неожиданно прервал свою учебу и посвятил себя химии. За несколько лет он сделал первые из тех важных открытий, на которых впоследствии была построена его компания".

— Гм! — произнес мистер Фраттон. Он внимательно поглядел на мистера Астера.

 — Он был сбит трамваем на улице Танет в 1906 году.

— Конечно. Он же сам об этом сказал, — ответил мистер Астер.

Мистер Фраттон покачал головой.

— Все это очень подозрительно, — заметил он.

— И вправду странно, — согласился мистер Астер.

На той стороне дома, что находилась в тени, было жарко. Миссис Долдерсон поближе подкатила кресло к открытому двухстворчатому окну, доходившему до пола, так, чтобы голова оставалась в тени, а тело нежилось на солнце.

Откинув голову на подушку, она смотрела в окно.

Там все было для нее вне времени.

За ровным газоном стоял неизменный кедр, она догадывалась, что его однообразно распростертые сучья должно быть вытянулись еще немного с той поры, когда она была ребенком. Но трудно было это утверждать. Дерево казалось огромным тогда, огромным казалось оно и теперь. Чуть дальше живая изгородь на границе участка была такой же подстриженной, опрятной, как и всегда. По обе стороны ворот в рощицу все еще топорщились два куста, подстриженные в виде не поддающихся определению птичек: Куки и Олли — чудесно, что они еще были там, хотя перья в хвосте Олли и стали слишком ветвистыми от времени.

Клумба, слева перед зарослями кустарника, пестрела красками, как и прежде — ну, возможно, немного ярче; было такое ощущение, что цветы со временем становятся чуть резче в своих очертаниях, оставаясь все же восхитительными.

Рощица за оградой, однако, немного изменилась, прибавилось больше молодых деревьев, а некоторые из тех, что побольше, исчезли. Между ветками, там где в былые времена не было никаких соседей, проглядывала черепичная крыша. Если бы не это, можно было бы забыть на мгновение всю прожитую жизнь.

Послеполуденная дремота, когда отдыхают птицы, жужжание пчел, нежный шелест листьев, стук мяча о ракетку с теннисного корта за углом, и случайней выкрик счета. Это мог бы быть любой солнечный летний полдень из 50 или 60 прожитых лет.

Миссис Долдерсон улыбнулась всему, что она так любила, любила еще тогда, когда была девочкой, а теперь еще больше.

В этом доме она родилась, в нем она выросла, вышла замуж, вернулась в него после смерти отца, вырастила двух детей, состарилась… Через несколько лет после второй войны она чуть было не потеряла его — но не совсем, и вот она все еще здесь…

Это Харольд сделал такое возможным. Умный мальчик и чудесный сын. Когда стало совсем ясно, что она больше не сможет содержать дом и его придется продать, это Харольд смог уговорить правление своей фирмы купить его. "Их интересует, — сказал он, — участок, как и любого другого покупателя". Сам по себе дом теперь уже не имел почти никакой ценности, но месторасположение его было удобным. По условию продажи 4 комнаты на южной стороне были превращены в квартиру, которая предназначалась для нее на все оставшиеся дни жизни. Остальное стало общежитием, обеспечивающим жильем где-то около 20-и молодых людей, работавших в лабораториях и конторах, которые располагались теперь на северной стороне, на месте конюшни и части выгона. Когда-нибудь, она знала, старый дом снесут, она видела чертежи, но в настоящем, пока она жива, оба они, и дом, и сад с юга и запада, могли оставаться нетронутыми. Харольд заверил ее, что они не понадобятся еще лет 15–20, намного дольше, чем ей будет нужно…