Несколько молодых людей уехали в Трейн в кино. В большинстве те же, кто ездил туда и в прошлый понедельник.

Мисс Огл вязала на почте у коммутатора, находя, как обычно, что чужая телефонная беседа куда интереснее, чем телеграф.

Мистер Таппер (он был садовником, пока не выиграл что-то баснословное на футбольном тотализаторе) находился в плохом настроении из-за своего опять сломавшегося цветного телевизора и ругался так, что его жена не выдержала и ушла спать. Все еще горел свет в одной-двух новых лабораториях, переведенных на Ферму, но в этом не было ничего неожиданного: исследователи частенько засиживались за своими загадочными опытами до поздней ночи.

Но хотя все и было, как обычно, для кого-то ведь и самый заурядный день может значить очень много. Например, для меня это был день рождения, поэтому наш коттедж стоял темный и закрытый. В поместье Киль в этот день мисс Ферелин Зеллаби заявила мистеру Хьюгу (в то время лейтенанту), что пора бы сделать ей предложение и было бы неплохо сообщить об этом отцу. Алан после некоторых колебаний разрешил препроводить себя в кабинет Гордона Зеллаби, чтобы ознакомить его с ситуацией.

Он нашел хозяина поместья удобно расположившимся в большом кресле. Его белая седая голова была элегантно склонена вправо так, что казалось, он спал под прекрасную музыку, наполнявшую комнату. Не говоря ни слова и не открывая глаз, он указал на легкое кресло по его правую руку и приложил палец к губам, прося тишины.

Алан прошел на цыпочках к указанному креслу и сел. Затем последовала пауза, в течение которой он забыл все фразы, вертевшиеся у него на языке, и следующие десять минут занимался изучением комнаты. Одна стена от пола до потолка была заставлена книгами, оставалось свободное место только для двери, через которую Алан вошел. Еще больше книг помещалось в низких шкафах. Они стояли по всей комнате, обрамляя окна, проигрыватель, и камин, в котором горел приятный, но не такой уж нужный огонь. Один из шкафов был отведен под труды самого Зеллаби в разных изданиях и на разных языках, а наверху было еще место для новых книг.

Над этим шкафом висел портрет молодого красивого человека, в котором все еще, после прошедших сорока лет, можно было узнать Гордона Зеллаби. Несколько портретов других выдающихся деятелей висело в разных концах комнаты. Над камином место было занято более личными фотографиями. Вместе с портретом отца, матери, брата и двух сестер Гордона Зеллаби висели фотографии Ферелин и ее матери (миссис Зеллаби). Портрет Анжелы, второй жены Гордона Зеллаби, стоял в центре стола, за которым были написаны его работы.

Напоминание о работах Зеллаби заставило Алана подумать, не слишком ли неблагоприятное время он выбрал для визита, так как хозяин кабинета обдумывал новую книгу. Этим и объяснялась некоторая рассеянность мистера Зеллаби.

— Так всегда случается, когда он что-нибудь замышляет, — объяснила Ферелин, — Когда он думает, то кажется, он теряет часть самого себя. Он уходит гулять и забредает так далеко, что не может понять, где он, так что ему приходится звонить домой и просить нас найти его. Это немного утомительно, но все приходит в порядок, как только он начинает писать книгу. Пока он пишет, мы все должны быть строги с ним, чтобы он вовремя поел, и все такое…

Комната в целом, с ее удобными креслами, приятным освещением и пушистым ковром, казалась Алану практическим воплощением взглядов хозяина на уравновешенную жизнь. Он вспомнил, что в книге «Пока мы живы», единственной книге, которую он читал у Зеллаби, автор считает аскетизм и сверхтерпение явными признаками плохой приспособляемости. Это была интересная книга, но Алан считал, что мрачная. И автор, представлялось ему, не уделял должного внимания тому, что новое поколение было более динамичным и более дальновидным, чем те, которые ему предшествовали.

В конце концов музыка кончилась. Зеллаби выключил приемник, нажав кнопку в подлокотнике кресла, открыл глаза и посмотрел на Алана.

— Думаю, вы не против, — извинился он. — Мне кажется, когда звучит Бах, его нельзя прерывать. Кроме того, — добавил он, поглядев на проигрыватель, — мы все нуждаемся в соответствующих условностях, обращаясь с этими новшествами. Становится ли искусство музыканта менее значительным только потому, что он сам здесь не присутствует? Да и что есть вежливость? Мне считаться с вами? Вам со мной? Или нам обоим считаться с гением? Даже гением второстепенным? Никто нам не скажет этого. Никогда мы этого не узнаем… Кажется, — продолжал он, — мы не очень искусны в соединении новшеств с нашей общественной жизнью, не так ли? Мир книжного этикета рассыпался в прах в конце прошлого века, и с тех пор не существует набора правил, которые могут указать вам, как общаться с чем-то вновь изобретенным. Нет правил, которые личность могла бы нарушить, а это само по себе удар по свободе. Довольно грустно, не так ли?

— О да, — сказал Алан. — И э-э…

— Хотя, имейте в виду, — продолжал Зеллаби, — трудно даже ощутить наличие такой проблемы. Реальная личность — продукт нашего века — мало интересуется жизненным рассмотрением всех новшеств — она просто хватает их все, когда они появляются. И только когда она сталкивается с чем-то действительно большим, наконец, осознает социальную проблему в целом и затем, вместо того чтобы пойти на уступки, требует невозможного: легкого выхода — закрытия исследований, подавления, как это случилось с А-бомбой.

— Э, полагаю, да, это так. А что особенно…

Мистер Зеллаби почувствовал недостаток пыла в ответе Алана.

— Пока вы молоды, — сказал он понимающе, — жизнь беззаботная, без мыслей о будущем имеет романтический аспект. Но это, согласитесь, не подходит для сложного мира. К счастью, мы на Западе все еще сохраняем секрет нашей этики, но есть признаки, что старым костям становится все труднее с уверенностью нести бремя новых знаний, вы так не думаете?

Алан собрался с духом. Воспоминание о предыдущих запутанных высказываниях Зеллаби побудило его к прямому наступлению.

— Действительно, сэр, я хотел с вами поговорить о совсем другом деле. — сказал он.

Когда Зеллаби замечал, что его прерывают в его размышлениях, он по привычке пытался вернуться в старое русло. Теперь он отложил рассуждения об этическом секрете и спросил.

— Конечно, мой друг. Что такое?

— Это касается Ферелин, сэр.

— Ферелин? О да, боюсь, она уехала в Лондон на пару дней. Она вернется завтра.

— Э-э, она уже вернулась, мистер Зеллаби.

— В самом деле? — воскликнул Зеллаби. Он обдумал это сообщение. — О да, вы правы. Она обедала с нами. Да вы оба были! — сказал он с видом триумфатора.

— Да, — сказал Алан, решившись не упускать шанса выложить свои новости, сознавая, что ни одна из приготовленных фраз, к сожалению, не осталась у него в голове.

Зеллаби терпеливо выслушал Алана до его заключительной фразы.

— Я надеюсь, сэр, что вы не будете возражать, если мы официально объявим о нашей помолвке.

— Мой дорогой друг, вы переоцениваете мое положение. Ферелин — здравомыслящая девушка, и я не сомневаюсь к тому же, что она и ее мать знают все о вас и вместе достигли правильного решения.

— Но я не встречался с миссис Холдер, — воскликнул Алан.

— А если бы встретились, дело бы продвинулось вперед быстрее. Джейн — прекрасный организатор, — сказал Зеллаби, рассматривая с благожелательным видом одну из книг на камине. — Ну, вы исполнили свою роль похвально, поэтому я тоже должен вести себя так, как Ферелин считает правильным.

Через несколько минут, собравшись за столом со своей женой, дочерью и будущим зятем, он поднял бокал.

— Давайте выпьем, — объявил Зеллаби, — для поднятия духа. Заключение брака, как оно трактуется церковью и государством, подразумевает, увы, сугубо механическое отношение к партнеру, совсем не то, что было у Ноя. Человеческий дух, однако, более вынослив, и случается, любовь тоже выживает в такой прозаической форме. Будем же надеяться…

— Папа, — перебила его Ферелин, — уже больше десяти, а Алан должен вернуться в лагерь, ему нельзя опаздывать. Ты должен просто сказать. «Счастья вам и долгой жизни!..»