— О, — сказал мистер Зеллаби, — ты уверена, что этого достаточно? Это выглядит очень кратко. Однако, если ты думаешь, что так надо, пожалуйста. От всего сердца желаю вам долгой и счастливой жизни!

Они выпили.

— К сожалению, Ферелин права, мне надо уезжать, — сказал Алан.

Зеллаби сочувственно кивнул.

— Для вас это, должно быть, тоскливое время. Как долго вы еще будете служить там?

Алан ответил, что надеется через три месяца уйти из армии. Зеллаби кивнул снова.

— Полагаю, армейский опыт вам еще пригодится, Иногда я жалею, что не служил сам. Был слишком молод во время одной военной компании, привлечен к работе в министерстве информации — во время другой. Нужно было выбрать что-нибудь более активнее. Ну, спокойной ночи, мой дорогой друг. Это… — Он остановился, пораженный внезапной мыслью, — Дорогой мой, мы зовем вас Алан, но я ведь не знаю вашего полного имени. Давайте мы исправим этот промах.

Алан представился, и они снова пожали друг другу руки.

Когда они с Ферелин проходили через холл, Алан взглянул на часы.

— О, надо спешить. Увидимся завтра в шесть, дорогая. Спокойной ночи, милая.

Они поцеловались в дверях пылко, но быстро, и он сбежал по ступенькам к маленькому красному автомобилю, стоявшему у выезда. Мягко заработал мотор, Алан махнул на прощанье рукой и умчался.

Ферелин стояла в дверях, пока не исчезли огни машины и рокот мотора не растворился в вечерней тишине. Она закрыла двери и, возвращаясь в свою комнату, отметила, что на часах было четверть одиннадцатого.

Итак, в четверть одиннадцатого ничего ненормального в Мидвиче не наблюдалось.

С отъездом Алана равновесие снова могло установиться в обществе, которое провело день без событий в ожидании не менее спокойного завтра.

Многие коттеджи все еще освещали мягким светом тихий вечер. Случайные наплывы голосов и смеха не были местного происхождения, рождаясь за мили от Мидвича, они прорывались через телевизионные и радиопрограммы и создавали фон, на котором большинство в деревне готовилось ко сну. Самые старые и самые маленькие уже спали, жены наполняли свои грелки горячей водой.

Последние завсегдатаи кабачка «Коса и камень» задержались для принятия последней рюмочки, среди них Альфред Уэйт и Гарри Крайнхарт, которые, наконец-то, доспорили об удобрениях для огорода.

Единственным событием, которому еще оставалось произойти, был приезд автобуса. На нем возвращались из Трейна наиболее непоседливые. После этого Мидвич мог окончательно улечься спать.

В двадцать два пятнадцать племянница викария Полли Райтон думала, что если бы ей удалось сбежать в постель на полчаса раньше, она смогла бы почитать книгу, которая лежала на ее коленях, и насколько же приятнее это было бы, чем выслушивать спор между теткой и дядей, происходящий из-за того, что дядя Хьюберт пытался прослушать в одном углу комнаты передачу по третьей программе радио, а тетя Дора разговаривала в это время по телефону со своей лондонской подругой миссис Юно. Где-то в двадцать два шестнадцать миссис Клю подошла к основному вопросу:

— Скажи, Дора, только честно, в чем должна быть Клей: в белом атласе или белой парче?

«Наверное, в атласе», — подумала миссис Либоди, но так как ошибка могла стоить ей многолетней дружбы, она заколебалась.

— Для очень молоденькой невесты, конечно… никто не скажет, что Клей очень молоденькая невеста, поэтому…

— Далеко не молоденькая, — согласилась миссис Клю и подождала.

Миссис Либоди в душе проклинала назойливость, с которой миссис Клю задавала свои вопросы, и приемник своего мужа, из-за которого с трудом соображала.

— Уф, — сказала она наконец, — и то и то — очаровательно, но для Клей, я думаю…

На этом голос ее прервался.

Далеко в Лондоне миссис Клю ждала и нетерпеливо поглядывала на часы. Затем она нажала рычаг и набрала: «О».

— Я хочу подать жалобу, — сказала она, — мой разговор прервали на самом важном месте.

Ей сказали, что попробуют соединить еще раз, но ничего не получилось.

— Я подам письменную жалобу, — сказала миссис Клю. — Я отказываюсь платить хотя бы за одну лишнюю минуту и не понимаю, почему я должна платить при таких обстоятельствах. Мы были прерваны ровно в двадцать два семнадцать.

Человек на телефонной станции ответил ей тактично и записал время — 22.15,26 сентября.

С 22.15 того злополучного вечера сообщения о Мидвиче становятся эпизодическими. Его телефоны не отвечают. Автобус, который должен был пройти через Мидвич в Стоуч, не проехал; грузовик, который был выслан на поиски автобуса, также не вернулся.

В Трейне было получено сообщение о каком-то неопознанном летающем предмете, замеченном где-то в районе Мидвича и, возможно, совершавшем посадку. Кто-то в Оннли заметил пожар в одном из домов Мидвича, но никто не пытался его потушить. Пожарная команда из Трейна выехала в Мидвич, но пропала без вести. Трейнская полиция выслала наряд, чтобы узнать, что случилось с пожарной командой, но и он словно растворился. В Оннли заметили второй пожар, который, казалось, никто не пытался тушить. Позвонили констеблю Гобби в Стоуч, и он, взяв свой велосипед, покатил в Мидвич. Больше о нем никто не слышал.

Рассвет 27 сентября был серым. Как и в других местах, моросил мелкий дождь, но, несмотря на это, в Оннли и Стоуче петухи и другие птицы приветствовали утро радостными криками. В Мидвиче, однако, не пела ни одна птица.

В Оннли и Стоуче, как и в других местах, руки потянулись к зазвеневшим будильникам. В Мидвиче часы трезвонили, пока не кончился завод. В других деревнях заспанные люди выходили из коттеджей, сталкивались со своими приятелями и сонно здоровались с ними. В Мидвиче никто ни с кем не встречался и не здоровался.

Мидвич лежал в оцепенении. Когда остальной мир наполнил день шумом, Мидвич продолжал спать. Мужчины и женщины, лошади, коровы, овцы, собаки, свиньи и мыши — все спали. Тишина нарушалась только шумом листвы, боем часов на ратуше, гомоном из Оннли, который доносился со стороны мельницы. И пока рассвет, бледный и серый, все еще занимался, оливково-серый фургон с надписью «Телефонная служба» отправился из Трейна, чтобы соединить Мидвич с остальным миром. В Стоуче он остановился у телефонной будки проверить, не подает ли Мидвич каких-либо признаков жизни, но Мидвич не отвечал. Он был все так же оторван от мира, как и в 22.17.

— Кор, — сказал один из мастеров своему приятелю, — ну, если мисс Огл не занята своим делом и из-за нее поднялся весь шум…

— Я не думаю, — ответил шофер. — Спроси меня, и я скажу, что старушка всегда слушает, когда кто-то с кем-то говорит, и днем и ночью. Вот смеху-то будет… — добавил он туманно.

Немного отъехав от Стоуча, фургон повернул резко вправо и проехал около полумили в сторону Мидвича. Затем он свернул за угол и столкнулся с ситуацией, которая поразила шофера. Он увидел пожарную машину, перевернувшуюся на бок, черную машину, которая стояла на другой стороне, и человека с велосипедом, лежащих на обочине.

Он потихоньку поехал вперед, стараясь протиснуться между двумя машинами. До того, как он смог это проделать, его собственный фургон покатился к ограждению и врезался в него.

Получасом позже первый дневной автобус без пассажиров — он должен был собрать детей в Мидвиче и отвезти их в Оннли — с большой скоростью врезался между пожарной машиной к фургоном и совсем перекрыл дорогу.

На другой дороге, ведущей в Мидвич и соединявшей его с Оннли скопилось множество машин, так что шоссе утром напоминало свалку.

Почтовый фургон, который двигался из Оннли, вовремя остановился на дороге, чтобы самому не врезаться в эту неразбериху. Один из служащих вылез из фургона и направился вперед по дороге, чтобы разобраться, что к чему. Он как раз подходил к автобусу, когда без всяких видимых причин (ведь не стреляли же в него) покачнулся и упал на землю. При виде упавшего приятеля у шофера затряслись поджилки. Взглянув дальше на дорогу, на стоявший автобус, он увидел головы некоторых пассажиров, совершенно неподвижные. Кое-как придя в себя, он развернул машину и помчался в Оннли к ближайшему телефону.