Помолчав, он добавил:

— В любом случае, благодарю небо за этот документ. По крайней мере, он должен спасти ей жизнь. Я бы очень удивился, если подкрепленная этим ссылка на невменяемость провалится. — Он щелкнул ногтями по рукописи. — Счастье еще, что она не отправила его в банк, как собиралась.

На изборожденном морщинками лице доктора Хеллиера была написана тревога.

— Как горько укоряю я себя за это, — сказал он. — Мне не следовало разрешать ей испытывать этот чертов медикамент, но я думал, что она все еще находится под потрясением от смерти мужа. Она старалась полностью загрузить себя работой и с нетерпением ждала опыта. Вы ее достаточно знаете, чтобы понять, какой целенаправленной может быть эта женщина. Для нее это был шанс внести свой вклад в медицину — и так оно и было. Но мне следовало быть более осторожным и заметить, что после эксперимента с ней было что-то неладно. Я несу всю ответственность за это несчастье, только я.

— Хм, — произнес поверенный, — как врачу вам сильно повредит, если вы дадите ход этому в качестве главного аргумента защиты, доктор Хеллиер.

— Возможно, и нет. Этим я займусь, когда подойдет срок. Дело в том, что помимо всего другого я нес за нее ответственность как за подчиненного. Нельзя отрицать, что если бы я отказался допустить ее до эксперимента, этого бы не случилось. Поэтому мне кажется, что мы обязаны отстоять констатацию невменяемости, что она была умственно повреждена воздействием медикамента, который назначил ей я. Если мы сможем выбить такой приговор, ее направят для осмотра и лечения в психиатрическую больницу, может быть, на совсем короткий срок.

— Трудно сказать. Мы, конечно, можем сказать это адвокату и посмотреть, что он об этом думает.

— Это к тому же обосновано, — настаивал Хеллиер. — Такие люди, как Джейн, не совершают убийства, если они в здравом уме, и когда их припрут к стенке, они делают это очень рассудительно. И, конечно же, она не стала бы убивать совершенно незнакомого ей человека. Ясно, что медикамент вызвал у нее настолько яркую галлюцинацию, что она не смогла точно разграничить действительное и воображаемое. Она поверила фантазии и действовала в соответствии с нею.

— Да. Да, полагаю, можно думать и так, — согласился стряпчий. Он снова взглянул на лежавшую перед ним кипу бумаг. — В общем, все это, конечно, бессмысленно, — сказал он, — и все же рассказ пропитан каким-то духом логичности. Интересно… — он печально замолчал и потом продолжил, — это исчезновение мужчин, Хеллиер. Она находит это не столько невозможным, сколько нежелательным. Для законоведа, считающего естественный порядок само собой разумеющимся, это кажется довольно странным, но что сказали бы вы как ученый-медик, возможно ли такое, ну, в теории?

Доктор Хеллиер нахмурился.

— Я всегда хотел, чтобы вопросам такого рода уделялось больше внимания. Объявить такое невозможным было бы слишком опрометчиво. Если же подходить к нему с точки зрения чистой абстракции, я вижу две или три линии решения… Конечно, если бы возникла совершенно невероятная ситуация, требующая таких исследовании… Ну, вроде тех, в которых другие бились над атомом, — кто знает? — Он передернул плечами.

Стряпчий вновь кивнул.

— Как раз это я и хотел узнать, — заключил он.

— А в общем-то для такого достаточно лишь чуток сбиться с верного курса. Подумайте, если взять правдоподобность рассказа в сочетании с ее глубочайшей убежденностью, для защиты это должно помочь. Но, что касается меня, уже от такого предположения мне делается несколько не по себе.

Доктор резко взглянул на него.

— Ну и ну! Вот это да! А еще такой прожженный законник! Только не говорите мне, что собираетесь фантазировать. А если и собираетесь, то примите в расчет еще одно. Если бедняжка Джейн что и натворила, так это то, что лишила свою собственную выдумку будущего. С Перриганом покончено, а все его исследования развеяны пеплом по ветру.

— Хм, — снова произнес стряпчий. — Все равно лучше было бы, если бы мы знали, каким образом, кроме этого, — он постучал по кипе бумаг, — каким еще образом могла узнать она о Перригане и его исследованиях. Насколько известно, больше он никак не мог попасть в поле ее зрения — или, может быть, она интересуется ветеринарным делом?

— Нет. Я уверен в этом, — покачав головой, ответил Хеллиер.

— Тогда это так и остается неясным. Но есть еще вот что. Вы, наверное, считаете меня дураком, и время без сомнения докажет, что вы правы, но должен сказать, что, будь Джейн более внимательна, наводя справки перед убийством, я чувствовал бы себя чуточку спокойнее.

— То есть..? — озадаченно спросил доктор Хеллиер.

— А то, что она, кажется, не выяснила, что есть еще и сын. Но он есть, понимаете? Он интересуется почти тем же, чем и отец, и считает, что медлить тут нельзя. Он даже успел уже заявить, что будет продолжать дело отца с несколькими уцелевшими от пожара микробами… Весьма похвально для сына, вне всякого сомнения. Но все же меня пугает еще чуточку больше то, что он также является доктором наук, биохимиком, и, что вполне естественно, его имя тоже Перриган…

Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.

Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов, тогда я понял, что дело плохо.

Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности, как и другие уцелевшие, если на то пошло. Так уж повелось, что в больницах всегда полно людей, и закон вероятности сделал меня одним из них примерно неделю назад. Легка могло получиться, что я попал бы в больницу и две недели назад; тогда я не писал бы этих строк — меня вообще не было бы в живых. Но игрою случая я не только оказался в больнице именно в те дни, но притом еще мои глаза, да и вся голова, были плотно забинтованы, и кто бы там ни управлял этими "вероятностями", мне остается лишь благодарить его.

Впрочем, в то утро я испытывал только раздражение, пытаясь понять, что за чертовщина происходит в мире, потому что за время своего пребывания в этой больнице я успел усвоить, что после сестры-хозяйки часы здесь пользуются самым большим авторитетом.

Без часов больница бы просто развалилась. Каждую секунду по часам справлялись, кто когда родился, кто умер, кому принимать лекарства, кому принимать еду, когда зажигать свет, когда разговаривать, когда работать, спать, отдыхать, принимать посетителей, одеваться — в частности, часы предписывали, чтобы меня начинали умывать и приводить в порядок точно в три минуты восьмого. Это было одной из главных причин, по которым я предпочел отдельную палату. В общих палатах эта канитель начиналась зачем-то на целый час раньше. Но вот сегодня часы разных степеней точности уже отбивали по всей больнице восемь, и тем не менее ко мне никто не шел.

Я терпеть не могу обтирания губкой; процедура эта представлялась мне совершенно бессмысленной, поскольку проще было бы водить меня в ванную, однако теперь, когда губка так запаздывала, мне стало не по себе. Помимо всего прочего, губка обыкновенно предшествовала завтраку, а я чувствовал голод.

Вероятно, такое положение огорчило бы меня в любое утро, но сегодня, в эту среду восьмого мая, должно было произойти особенно важное для меня событие, и я вдвойне жаждал поскорее разделаться со всеми процедурами: в этот день с моих глаз собирались снять бинты. Я не без труда нащупал кнопку звонка и задал им трезвону на целых пять секунд, просто так, чтобы дать им понять, что я о них думаю.