— Больница… — начал я снова, но он еще раз покачал головой.

Я не знаю точно, что надо делать, но подумал, что ему следует присесть, да и бренди в таких случаях частенько помогает. Он не ответил ни да, ни нет на предложение зайти куда-нибудь, но послушно пошел за мной через улицу в отель "Йилсбурн". Я повел его к столику в тамошнем баре и послал за двойным бренди для каждого из нас. Когда я отвернулся от официанта, старик сидел, уставившись в другой конец комнаты с выражением ужаса. Я тут же взглянул туда. Он смотрел на себя самого в зеркале.

Не отрываясь глядя в него, Винселл снял шляпу и положил ее рядом на стул, затем поднял все еще трясущуюся руку, чтобы дотронуться сперва до своей бороды, а затем до красивых серебристых волос. После этого он сел совершенно неподвижно, тараща глаза.

Я почувствовал облегчение, когда принесли бренди. Он, видимо, тоже. Добавив туда немного содовой, он выпил весь бокал. Сейчас же рука стала спокойнее, на щеках выступил едва заметный румянец, но он продолжал, не отрывая взгляда, смотреть в другой конец комнаты. Затем с внезапным видом решимости поднялся.

— Извините меня, на минутку, — вежливо сказал он.

Старик пересек комнату. Добрых две минуты он стоял перед зеркалом, изучая себя вблизи. Затем отвернулся и пошел обратно. Хотя и не вполне уверенный, у него был вид большей решимости, и он сделал знак официанту, указав на наши бокалы.

С любопытством глядя на меня, он сказал, сев обратно на свое место:

— Я прошу вас извинить меня. Вы были чрезвычайно любезны.

— Что вы, вовсе нет, — уверил я его. — Был рад помочь. Вас верно что-то здорово потрясло?

— Гм… даже несколько раз, — признался он и добавил, — забавно, до чего реально может выглядеть сон, когда даже и не догадываешься, что спишь.

На это трудно было что-то ответить, и поэтому я и не пытался.

— Сперва вроде бы и не нервничаешь, — добавил он с некоторой принужденной веселостью.

— Что случилось? — спросил я, чувствуя, что до сих пор не могу взять в толк смысл его слов.

— Это моя вина, полностью моя вина, но я спешил, — объяснил он. — Я стал переходить улицу перед трамваем, когда вдруг увидел еще один, идущий в противоположную сторону почти передо мной. Могу предположить только то, что, должно быть, он меня сбил.

— Да, — сказал я. — Мм… да, конечно. Мм… где это случилось?

— Как раз здесь, на улице Тазет, — сообщил он мне.

— Вы… вы, кажется, ничуть не ушиблись, — заметил я.

— Не совсем, — согласился он с сомнением. — Да, кажется, не ушибся.

Он ничуть не пострадал, даже не запачкался. Его одежда, как я уже сказал, была безупречна — кроме того, трамвайную линию перенесли с улицы Танет около 25 лет назад. Я раздумывал, должен ли я ему это сказать, но затем решил подождать с этим. Официант принес наши бокалы. Старик потрогал карман жилетки и посмотрел на него в оцепенении.

— Мой кошелек! Мои часы! — воскликнул он.

Я рассчитался с официантом, дав ему один фунт. Старик внимательно наблюдал, как официант отсчитал мне сдачу и отошел.

— Если вы извините меня, — сказал я. — Думаю, это потрясение вызвало у вас потерю памяти. Вы… э-э… помните, кто вы такой?

Все еще держа пальцы в кармане жилетки и с подозрительностью в глазах, он тяжело уставился на меня.

— Кто я такой? Конечно помню. Я — Эндрю Винселл. Живу в двух шагах отсюда, на улице Харт.

Я поколебался, а затем сказал:

— Тут недалеко была улица Харт. Но ее название изменили, кажется, в 30-х, во всяком случае до войны.

Искусственная уверенность, которую он старался у себя вызвать, покинула его и несколько минут он сидел совершенно неподвижно. Затем он запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда бумажник. Он был сделан из хорошей кожи, имел золотые уголки и тиснение из инициалов Э.В. Старик с интересом уставился на него. Потом раскрыл. Из левого отделения он вытащил чек на один фунт и озадаченно нахмурился над ним. Дальше последовал чек на 5 фунтов, который, казалось, озадачил его еще больше.

Не говоря ни слова, он еще раз поискал в кармане и вытащил оттуда тонкую книжечку, составлявшую комплект с бумажником. На ней в нижнем правом углу тоже были инициалы Э.В., а в верхнем было вытиснено "Дневник 1958". Он держал ее некоторое время в руке, разглядывая, прежде чем поднял глаза на меня.

— Пятьдесят восьмой? — неуверенно произнес он.

— Да, — сказал я ему.

Последовала долгая пауза, затем:

— Не понимаю, — совсем по-детски произнес он. — Моя жизнь! Что стряслось с моей жизнью?

Его лицо сморщилось и стало жалким.

Я пододвинул к нему бокал, и он выпил немного бренди. Открыв дневник, он посмотрел внутрь на календарь.

— Боже мой! — произнес он. — Это слишком похоже на действительность. Что… что со мной произошло?

Я сочувственно ответил:

— Видите ли, частичная потеря памяти нередка после потрясений. Через некоторое время память, как правило, возвращается в норму. Предлагаю вам заглянуть туда, — указал я на бумажник, — очень может быть, что-нибудь там напомнит вам обо всем.

Он поколебался, но потом открыл правое отделение. Первое, что он вытащил, был цветной снимок, очевидно, семейная фотография. В центре стоял он сам, моложе лет на 5 или б, в костюме из твида, черты другого мужчины, лет около 45, носили фамильное сходство с ним. Были там также две женщины помоложе и две девочки и два мальчика в возрасте от 10 до 15 лет. На фоне за ухоженным газоном виднелся старинный дом XVIII века.

— Не думаю, чтобы вам надо было беспокоиться за свою жизнь, — сказал я. — Она, кажется, была вполне удовлетворительной.

Затем последовали три визитные карточки, разделенные тканью, просто гласившие: сэр Эндрю Винселл, но не дававшие адреса. Там же был конверт, адресованный тому же лицу, Британская компания "Пластмассы Винвинил Лимитид", где-то в Лондоне.

Он покачал головой, сделал еще глоток из своего бокала, снова, взглянул на конверт и невесело рассмеялся. Затем с видимым усилием он овладел собой и сказал решительно:

— Какой-то глупый сон. Как же это обычно просыпаются? — Он закрыл глаза и твердым голосом объявил: — Я Эндрю Винселл. Мне 23 года. Живу на улице Харт, 48. Сейчас прохожу обучение по контракту в фирме "Пенберти и Тралл", присяжная бухгалтерия, площадь Блумсберри, 102. Сейчас 12 июля 1906 года. Сегодня утром меня сбило трамваем на улице Танет. Должно быть я здорово ударился и все это время страдаю галлюцинациями. Итак!

Он открыл глаза и выразил искреннее удивление, найдя меня все на том же месте. Затем он свирепо посмотрел на конверт и выражение его лица стало брюзгливым.

— Сэр Эндрю Винселл! — издал он презрительное восклицание. — И "Пластмассы Винвинил Лимитид". Какого дьявола все это значит?

— Не думаете ли вы, — предположил я, — что, судя по всему, вы член этой фирмы, по виду один из ее директоров, я бы сказал.

— Но я же вам говорю, — вмешался он. — Что такое пластмасса? Ничего это мне не говорит, кроме как моделирование клея. Что я могу иметь общего с клеем?

Меня охватило сомнение. Выглядело так, будто потрясение, каково бы оно ни было, вырезало из его памяти около 50 лет. Возможно, подумал я, если мы заговорим о деде, которое по всему было для него близким и важным, наш разговор разбудит некоторые воспоминания. Я постучал по поверхности стола.

— Вот это, к примеру, пластмасса, — сообщил я ему.

Он исследовал ее и щелкнул по ней ногтями.

— Я бы это так не назвал. Это же очень твердое, — заметил он.

Я постарался объяснить.

— Она была мягкой до того, как затвердела. Существует множество видов пластмасс. Эта пепельница, обивка вашего стула, эта ручка, обложка моей чековой книжки, плащ вон той женщины, ее сумочка, ручка ее зонтика, десятки других вещей вокруг вас — даже ткань моей рубашки из пластмассового волокна.

Он не сразу ответил, а сидел переводя взгляд от одной вещи к другой с растущим интересом. В конце концов он снова повернулся ко мне. На этот раз его глаза смотрели в мои с огромным напряжением. Его голос слегка дрогнул, когда он еще раз спросил: