Пожалуй, тогда мы были еще слишком бестолковы, чтобы все это убранство ценить. Но центр был манящим пространством, имеющим отношение только к миру взрослых. Туда не то чтобы родители запрещали ездить. Туда нужен был повод, чтобы попасть. Как-то не принято было гулять в центре. Всю жизнь нарезали круги потрем дворам, так, казалось бы, с чего это вдруг переться куда-то на автобусе. И вот этот повод у нас появился.
Без мам, без пап, мы такие вроде бы самостоятельные, идем к писателям в гости. Мы даже нашли неподалеку кафешку в Доме быта и стали в нее заглядывать. Брать чай с булочкой и смотреть на город из окошка. Это же не то, что в школьной столовой, правда?
И так мы выпивали чай с булочкой, потом брали каких-нибудь печенек на карманные деньги – и к Ярославцеву.
Писательская располагалась на третьем этаже, в двух смежных комнатах. В конце коридора. Помимо нее там вообще всякие союзы теснились. Идешь по коридору и читаешь таблички: «Союз художников», «…композиторов»…
А вот и наши писатели. Ярославцев всегда был на месте. Мы заваливались гуртом и неловко топтались в дверях. Потом проталкивались и рассаживались на стулья с высокими спинками. Оглядывались. На полках столько книг! Неужели это всетомичи написали? Доставали печеньки. Потом выуживали из сумок смятые от волнения тетрадки и читали «что-нибудь новенькое».
Вскоре мы освоились и уже сами заваривали чай и бегали мыть посуду.
В дверь постоянно кто-нибудь заглядывал – поэтессы или прозаики. И все настоящие! Очень скоро мы знали их всех наперечет. И вот однажды появился Коваленко.
Господи, как же мы его возненавидели!
Первая баталия разгорелась на День старшего поколения. Мы тогда уже учились в восьмом классе, и Ярославцев пригласил нас в Писательскую – выступить. Вроде как подрастающее поколение поздравляет заслуженных литераторов.
Мы ответственно явились и дрожащими голосками продекламировали припасенные строчки. На этот раз Чпокс читала про любовь, а я взяла на себя «рассуждения о жизни». Было у меня такое, коротенькое:
Я подружилась с горечью,
В душе моей темно.
Мне хочется быть сволочью,
И хочется давно.
Чушь, конечно, все это были какие-то выдуманные мысли. Чего там, в тринадцать лет, может быть? Какое «темно», какая «горечь»?
Но писатели умилялись и аплодировали. Вскоре поспешили перейти к более интересной части – банкету. Весь длиннющий стол был уставлен бутербродами и напитками. Нас с Белкой подсадили к незнакомому дядечке, а Чпокса затолкали куда-то напротив. Ярославцев предоставил нас самим себе и общался с поэтессами.
И воттогда я увидела Ковалена. Мы про него уже не раз слышали. Мол, такой талантливый, совсем недавно пришел в Писательскую, и уже книжку выпустил, и уже член союза… Ярославцев поговаривал, что приведет его к нам в школу, чтобы мы послушали.
Коваленко – высоченный мужик, широкоплечий и, прямо так скажем, пузатый. С густой шевелюрой, редеющей где-то на затылке. Но тогда он еще был хвостат и хвост стягивал детской резиночкой. Такими я закрепляла косички, если хотела навить к утру кудрей.
Нос у Ковалена о-го-го, еще пуще, чем у Ярославцева. Как у Жерара Депарадье, пожалуй. Любопытный такой нос, резко выдающийся вперед и чуть смятый набок. Поэтому с одного боку профиль Ковалена стремителен и хищен, а с другого выглядит каким-то незащищенным. С этого бока по крылу носа бежит синенькая венка.
Писатели пили. Нам, естественно, наливали минералки и соков, а любезный дядечка, мой сосед, то и дело передавал бутерброды. На первом же поверх ветчины лежал жирный черный волос, свалившийся с чьей-то писательской головы. Мне стало противно, и я съежилась в немой борьбе с бутербродом.
А краем глаза следила за Коваленко. Он тоже на меня поглядывал, но пристал – да, мы потом так об этом и говорили: «пристал» – к Чпоксу.
Чпокса на самом деле зовут Ксюша. Она длинная и нескладная, и двигается рывками, как будто ее кто-то за ниточки дергает. Это у нее наследственное, у них вся семья такая – длинная Сутулая Мама, изможденный Худой Отец и Тощий Мешок, младший братец, с которым они делили комнату и постоянно дрались. Чпокса дразнили наши мальчишки, но мы ее оберегали. То есть от мальчишек оберегали, а сами втихаря посмеивались. Передразнивали ее походку. Пересказывали ее перлы. Но это не потому, что она очень уж смешная, а мы такие жестокие. А потому, что Чпокс всегда о себе очень много думала. Нам так казалось, что в глубине души она всех нас презирает – и Белку, и меня, и уж тем более Наталку с ее кошками. И даже на Ярославцева смотрит иронически. Не говоря уж о мальчишках и Ульяше.
Коваленко выпил залпом что-то крепкое, подсел к Чпоксу, положил руку на спинку ее стула и сказал:
– Вот ты, красавица, пишешь о любви.
Утвердительно так.
Чпокс подняла на него свои огромные глаза и пока молчала.
– Я вот тоже пишу о любви, – продолжал Коваленко не спеша, как бы готовясь к длинному задушевному разговору. – А об этом можно писать, только если страдаешь. Вот ты – страдаешь?
Чпокс дернулась, покривила губы и ответила, не раздумывая:
– Ничего я не страдаю! С чего вы взяли? – И запрокинула голову, стараясь смотреть свысока.
– Нет, ну стихи-то настоящие, – подольстился Коваленко. – Такие только от душевных мук…
Чпокс нетерпеливо поерзала и перебила:
– Да не страдаю я, говорю же. Стихи – это… стихи. Выдумка.
– Ах вы-ы-ы-ыдумка? – протянул Коваленко и убрал руку со спинки. – То есть все выдумала, да?
– Да, – отрезала Чпокс.
– Ну тогда это другое дело, так бы сразу и сказала…
– Да я сразу и сказала.
И так они какое-то время препирались. Чпокс фыркала и шипела, а Коваленко периодически чокался с писателями, но от нашего угла не отлипал.
Белка ткнула меня в бок и прошептала:
– Коваль-то шары залил.
– Ну, – шепнула я, а сама прислушивалась к разговору.
– Пристал к нашему Чпоксу.
– Да вроде ничего…
– Да ты чё! Мы же маленькие еще, к нам нельзя приставать.
– Да он же ее не трогает.
– Нет, ну противный какой, глянь, Танька… Алкаш…
– Алкаш, – кивнула я.
Чпокс хоть и думала о себе много, но могла при случае и расплакаться.
А Коваленке уже в лицо бросилась краска:
– Если ты пишешь из головы, то твоих стихов – нет! И тебя самой вообще – нет! – рявкнул он и подчеркнуто отвернулся.
Ярославцев встревоженно на него поглядывал.
– Как это меня нет? – Чпоксовы глазищи уже налились злыми слезами. – Вот она я!
– Если бы ты была, я бы в тебя влюбился! Значит, нет тебя! И даже не смотри на меня!
Чпокс возмущенно вздрагивала.
На самом деле это все относилось к нашей с ней дискуссии. Есть любовь или нет любви. Я, конечно, говорила, что любовь есть. Как ей не быть, если я люблю Тимура, а Тимур любит Белку. Ну и страдания само собой, куда ж от них деваться? Чпокс смеялась и уверяла, что любовь – пшик, это сказочка, которую придумали люди, чтобы прикрыть половой инстинкт.
– Вот влюбишься, Ксюха, и поймешь. Вырастешь и узнаешь, – горячо доказывала я.
– Не влюблюсь! Обойдусь как-нибудь.
– Ну ты что, замуж, что ли, не выйдешь? Все ж выходят…
– Одно другому не мешает. Можно и замуж, только при чем тут… любовь?
«Любовь» она так произносила, что всегда чувствовались кавычки.
…Коваленко закинул ногу на ногу, ища нового собеседника. Я вытянулась по струнке и напряглась. Его взгляд наткнулся на меня. Такого типа взгляд, знаете… который выдержать сложно. И под которым страшно спасовать.
– Ну а вот ты – сволочь, говоришь? – улыбнулся он и мечтательно потянулся. – Мы с тобой явно родственные души. Я вот тоже подумываю стать сволочью…
Белка наступила мне на ногу и проворчала:
– И это ему удается…
Коваленко, видимо, почувствовал новый прилив сил и взялся за меня:
