Папа ушел от нас, когда мне было шесть. Здесь моя внутренняя запись дала сбой. Это происшествие начисто стерлось из моей памяти. Помню только коридор, уставленный коробками. И мама говорит, что папа теперь будет жить в другом месте. В каком другом? Почему не с нами? Кажется, я этих вопросов даже не задавала. Очень хорошо помню это ощущение, когда папа вдруг в нашей жизни обнаруживался и я вся холодела от чувства вины. А он обнаруживался – звонил нам по выходным. К телефону подходила мама, слушала молчание и трубку бросала на рычаг.

– Поля! Тебе, наверное. На свидание зовут. – И уходила в другую комнату.

На следующий звонок подходила сестра, опустив глаза. Тихонько что-то отвечала.

– Собирайся, – велела мне шепотом.

Я покорно шла в детскую и натягивала колготки. Тоже опустив голову. И так тихо мы выходили из квартиры, как преступницы. Папа ждал нас в горсаду, покупал нам мороженое и какой-нибудь воздушный шар. Катал на каруселях. На прощание как-то стыдливо совал Поле деньги.

– Тут немножко… На карманные расходы, – всегда одинаково говорил он и смотрел куда-то в сторону.

Мы отправлялись домой. По дороге обе лихорадочно думали, что делать с воздушным шаром. Вот принесем его, будет он болтаться у нас под потолком, как на празднике. А мама будет плакать, закрывшись в ванной. Поэтому мы шар либо сдували, либо совали какому-нибудь малышу в песочнице.

Так что вырастила меня мама. А воспитывала сестра. Она меня водила за ручку, возила в мою музыкалку, зашивала мне носки. Мама работала на трех работах, чтобы собрать нас в школу и накормить. Приходила поздно.

Не секрет, что девочки, выросшие без папы, тянутся к взрослым мужчинам. Я бы и тянулась, да их вокруг было не так много. С папой из нашего дома куда-то бесследно исчезли все дяди Леши и дяди Пети. Из учителей мужчинами оказывались только какие-то нелепые физруки. Появился Ярославцев – но он казался по-домашнему уютным и никаких вольных эротических фантазий не вызывал. Совсем не то оказалось с Коваленко. Мысль о нем, эти странные речи в Писательской заняли в моем сознании место, хотя я никак не могла наклеить на все это какой-то ярлык. Не могла разобраться, «хорошо» это или «плохо».

В ту пору, когда мы попали к писателям, нас уже очень интересовал половой вопрос. Вооруженные стихосложением, мы с Белкой тайком сочиняли «развратные поэмы», где отражали новые знания об отношениях между мальчиками и девочками. Плели небылицы про одноклассников, с которыми стали собираться по каким-нибудь поводам вроде дней рождения и играть в бутылочку. Я балансировала в своем вопросе переступания черты. И во все это входила как-то боком. Ладно, в бутылочку я играть буду, но целоваться только в щечку. Вино пить? Ни за какие коврижки.

Примерно так же, по касательной, прошел мой переходный возраст. Я пересидела его дома. Боже мой, что творилось с моими подружками, когда всем нам стукнуло четырнадцать! У них завелись свои компании. Белка рассекала на мотоцикле с двадцатилетними парнями. Наталка стала тусить с неформалами. Обе вовсю «задружили», задымили сигаретами и очень скоро лишились невинности.

Я понимала, что безнадежно отстала, но была парализована страхом, что все это «неправильно» и так не годится. Девчонки звали меня, пытались растормошить и познакомить со своими новыми друзьями. Я притаскивалась на какие-то сходки, видела, как люди пьют и курят, ужасно пугалась и смотрела на часы: не опаздываю ли я домой? В разговорах этих ребят мелькали такие темы, как «уход из дома» и «привод в милицию». Запретная зона звала, но пока не очень настойчиво. И так я раскачивалась, сидя дома с книжкой и строча в девичий дневник жалобы, что, видать, со мной что-то не то. Я же тоже очень хочу «задружить» и лишиться невинности и, наверное, давно пора попробовать сигареты и алкоголь. Но как увязать это с тем, что я должна быть дома в десять вечера, – этого я не понимала. То, что «дружба» может проистекать как-то без бухла и сигарет, даже не приходило в голову, потому что у всех вокруг это получалось только в таком, полном наборе.

Я была влюбчива, я прошла все полагающиеся этапы. Одноклассники. Потом Джон Траволта, Дэвид Духовный и Кайл Маклахлен. Потом страшеклассники. Потом ребята из чужих компаний. Однако старшеклассники и чужие ребята почему-то не спешили ответить на мои чувства, равно как и Джон Траволта. Мои порывы не находили никакого выхода, я подолгу рассматривала себя в зеркале и искала изъян. Наверное, жизнь не складывается потому, что я ношу очки. Вот в чем дело.

К шестнадцати годам Наталка сменила прежнюю компанию ровесников, держащих сигареты в рогатках из щепочек (чтобы мама по запаху не попалила), на более продвинутую. Это были «олдовые» музыканты, то есть, по нашим представлениям, взрослые. Двадцати-, двадцатипятилетние…

Леня был вокалистом в группе, а Андрюша – флейтистом. Мы с Наталкой стали бегать к ним на репетиции и концерты. Обе по уши влюбились в Леню. Он выбрал Наталку, и мне опять пришлось сидеть со своей влюбленностью один на один.

Весь этот сюжет был просто утоплен в алкоголе, так много и так часто выпивали в этой компании. Разбавленный спирт и дешевый портвейн из пластиковых бутылок. Мы поздно являлись домой. Родители стояли на ушах, обзванивали морги и больницы. А нам вроде и было стыдно до дурноты, но остановить все это не было никаких сил. Ну что вы, ну музыканты же, стихи пишут, песни сочиняют… Такое дело!

Одним махом я перепрыгнула черту, не успев и пикнуть. И вот уже меня окружили наркоманы, маньяки, бомжи и привидения. Запретная зона наконец приняла в свои объятия. Жизнь сделала изгиб.

Я никогда не читала так много, как тогда. Из новой компании на меня повалились незнакомые имена писателей, и оказалось, что домашних книжек мне недостаточно. Я стала ходить в библиотеку и покупать книги в букинисте на карманные деньги. Сартр или Ремарк потом догнали меня в школьной программе, а вот о Генри Миллере на литературе ничего не рассказывали… Все это изучалось мной ночью на подоконнике, куда я переехала из туалета.

В старших классах мы уже не ходили в поэтический кружок и Ярославцева совсем забросили. К нему подтянулись пятиклашки, а нам стало как-то несолидно. Выросли. Все дети талантливы, но отнюдь не каждый потом до старости пишет стихи, да еще и толковые. Из нашего кружка ни одного поэта не вышло.

Тогда мы с Наталкой уже хорошо освоили центр. Там обитали наши музыканты. Всякий раз, проходя мимо Писательской, я говорила Наталке, что нужно навестить Ярославцева. И вот однажды мы наконец заглянули.

Это было вдень Ивана Купалы. К вечеру ливанул дождь с градом, бешеными потоками несущийся по асфальту к канализационным люкам. Пробежав от остановки до писателей, мы обе оказались мокрые насквозь.

И вот мы возникли на пороге, как две принцессы на горошине. Писатели были на месте. Ярославцев, как обычно, сидел уткнувшись в рукописи. Коваленко читал у окна, тоже как всегда. Оба что-то потягивали из рюмочек, какой-то коньячок. По-рабочему так, непразднично.

Нас немедленно напоили чаем. Коваленко предложил коньячку.

Ярославцев приставил указательный палец к переносице и смущенно проговорил:

– Не рано ли… девчонкам?

– Ты что, Кеш? – удивился Коваленко. – У тебя девки, гляди, какие здоровые. Уже, наверное, романы крутить с ними можно. Вышли из нимфеточного возраста.

Мы совсем по-нимфеточному захихикали, по обыкновению делая друг другу знаки.

– Вот ты уже столько лет с ними занимаешься, – продолжал Коваленко. – И неужели, Кеш, у тебя ни с кем из них не было романа?

– Нет, – развел руками Ярославцев.

Я улыбалась.

– Ты посмотри, какие у нее ямочки, – указал на меня Коваленко.

Ярославцев попытался свернуть разговор на другую тему, и мы, как раньше, взялись читать стихи. Коваленко похвалил один из моих опусов, сочиненных ночью на подоконнике. Достал свою новую книжку и написал что-то на титульном листе. Протянул молча мне.