Если мы не сделаем всего этого (то есть не начнем полномасштабную реформу государственных финансов), боюсь, нас ждет второй сценарий – он опаснее, но вероятнее. Западные демократические страны будут следовать нынешней безответственной политике до тех пор, пока одна за другой, вслед за Грецией и другими средиземноморскими государствами, не войдут в смертельный “фискальный тодес”. Он начинается с утраты доверия, за этим следует повышение стоимости кредита, а заканчивается все тем, что государству в самый неподходящий момент приходится сокращать расходы и поднимать налоги. Итог – кризис неплатежей вкупе с инфляцией. И тогда мы все кончим, как Аргентина.

Третий сценарий реализуется в Японии, США и, кажется, в Великобритании. Государственный долг растет, но дефляционные страхи, выкуп облигаций центральным банком, а также “миграция в безопасную зону” из всех остальных регионов планеты сохраняют затраты на обслуживание долга на небывало низком уровне. Этот сценарий опасен тем, что он предполагает близкий к нулевому рост в течение десятилетий: “стационарное состояние” на новый лад (но, в отличие от времен Адама Смита, теперь стагнирует не Восток, а Запад). Когда экономические проблемы обострились, мы, избиратели, озаботились поисками козла отпущения. Мы клянем политиков, которым выпало вернуть государственные финансы под контроль. При этом мы браним банкиров и финансовые рынки, как будто в нашем неуемном стремлении жить в кредит виновата бездумная раздача ими займов. Нам нравится жесткое регулирование, но не в отношении самих себя. В главе 2 мы обратимся от политики к экономике, от улья демократии к дарвинистским рыночным джунглям – и зададимся вопросом: не заметна ли и здесь тенденция к вырождению западных институтов?

Мы рассмотрим вопрос: не является ли излишне сложное регулирование рынков болезнью, а не лекарством? У верховенства права, как мы убедимся, – множество недругов, и среди опаснейших – авторы очень длинных и очень запутанных законов.

Какая наиболее серьезная проблема стоит перед мировой экономикой? Некоторые считают, что это неудовлетворительное финансовое регулирование. По мнению ряда авторитетных специалистов, причины кризиса, который разразился в 2007-м и до сих пор еще не преодолен, кроются в решениях начала 80-х годов, приведших к заметному дерегулированию финансовых рынков. Нам рассказывают, что в добрые старые времена ремесло банкира было делом “скучным”. Американский закон Гласса – Стигала 1933 года (признание его в 1999 году утратившим силу предположительно стало судьбоносным) различал деятельность коммерческих и инвестиционных банков.

“Изменения в законодательстве при Рейгане фактически покончили с ограничениями ипотечного кредитования времен «Нового курса», – писал принстонский экономист Пол Кругман. – Лишь после рейгановского законотворчества бережливость постепенно ушла из американской жизни”. Также “во многом из-за дерегулирования при Рейгане” финансовая система “рисковала слишком сильно, располагая не слишком крупным капиталом”{44}. В другой колонке Кругман с теплотой вспоминает “долгий послевоенный период стабильности… Ею мы обязаны сочетанию страхования вкладов (оно устранило угрозу массового изъятия депозитов) и строгого надзора за банковскими балансами, в том числе за рискованным кредитованием и объемом заимствований, из которых банкам позволялось финансировать инвестиции”{45}. То был, по Кругману, золотой век: “В эпоху «скучного» банковского дела наблюдался впечатляющий экономический прогресс”{46}. “Общая производительность бизнеса в Америке росла быстрее после войны, когда банки находились под жестким контролем, а рынок прямых инвестиций едва ли существовал, нежели с тех пор, когда наша политическая система решила, что жадность – это хорошо”{47}.

Кругман не одинок. Саймон Джонсон дал разгромный очерк финансового безрассудства в книге “Тринадцать банкиров”{48}. Даже Ричард Познер из Чикаго присоединился к хору сторонников возвращения закона Гласса – Стигала{49}. Более того, Сэнфорд Вайль, творец монструозной “Ситигруп”, публично покаялся в грехах{50}. Итак, вот первый набросок истории финансового кризиса: во всем виновато дерегулирование. Ничем не стесненные после 1980 года финансовые рынки пошли вразнос, дела у банкиров стали хуже некуда, и государству пришлось их спасать. Теперь банкиров снова нужно призвать к порядку.

Я отнюдь не оправдываю банкиров, однако убежден, что эта канва неверна. Прежде всего, кажется сомнительным, что главное событие в истории американского кризиса (начавшегося с краха “Беар – Стернс” и “Леман бразерз”) не произошло бы, если бы закон Гласса – Стигала еще действовал. “Беар – Стернс” и “Леман бразерз” были чисто инвестиционными банками и могли разориться из-за неверных действий руководства и ранее 1999 года. То же справедливо в отношении фирм, чей основной бизнес состоял в коммерческом кредитовании: “Кантриуайд”, “Вашингтон мьючуэл” и “Вачовиа”, вылетевшие в трубу, даже не связывались с размещением ценных бумаг. Смехотворно и заявление, будто американская экономика до Рейгана чувствовала себя превосходно благодаря жесткому контролю над банками до 1980 года. Да, производительность в 1950–1979 годах росла быстрее, чем в 1980–2009 годах. Но в 80–90-х годах она росла еще быстрее, чем в 70-х. Кроме того, она росла неизменно быстрее, чем в Канаде с 1979 года. В отличие от Кругмана, я думаю, что в последние 70 лет на рост производительности оказывали влияние некоторые другие факторы, например, технический прогресс, образовательные реформы и глобализация. Но если бы я захотел сыграть на поле Кругмана, то громко напомнил бы, что канадское государство следит за банками еще пристальнее, чем американское, – и поэтому канадские банки уступают американским в эффективности.

Если не для американцев, то для англичан нелепо звучат рассуждения о том, что регулирование финансовых рынков обусловило их быстрое развитие, а дерегулирование, напротив, привело к кризису. До 80-х годов банковское дело в Великобритании находилось под жестким контролем. Сити был опутан густой сетью традиционных ограничений в гильдейском духе. Торговые банки (члены августейшего Комитета акцептных домов) занимались, по крайней мере теоретически, акцептованием коммерческих векселей, а также выпуском облигаций и акций. Банковское обслуживание юридических и физических лиц контролировал картель ведущих банков: они размещали депозиты и выдавали ссуды. Независимые брокеры на Лондонской бирже продавали акции, а маклеры покупали их. За всеми этими капиталистами-джентльменами следил (иногда строго, но чаще благосклонно) управляющий Английским банком, который пресекал неджентльменское поведение одним движением своих знаменитых бровей{51}. Кроме неписаных правил, во время Второй мировой войны и после нее появился набор запутанных правовых норм. Закон “О валютном контроле” (1947), жестко ограничивший операции в любой валюте, кроме фунта стерлингов, действовал до 1979 года. Даже после краха Бреттон-Вудской системы твердых обменных курсов валют Английский банк регулярно пытался повлиять на курс фунта. Банки подчинялись действию закона “О компаниях” (1948), закона “О предотвращении мошенничества в инвестиционной сфере” (1958) и закона “О компаниях” (1967). Закон “О защите вкладчиков” (1963) осложнил жизнь тем депозитным учреждениям, которые, исходя из мудреных правил, известных как “приложение 8” [к закону “О компаниях” 1948 года] и “статья 127” [закона “О компаниях” 1967 года], не считались банками{52}. После доклада комитета Рэдклиффа (1959), авторы которого сочли традиционные инструменты денежно-кредитной политики недостаточными, к имеющимся ограничениям прибавился потолок банковского кредитования{53}. Не менее жестко регулировалось и потребительское кредитование (обычно в форме покупки с оплатой в рассрочку). От банков, признанных таковыми Английским банком, требовалось поддержание ликвидности на уровне 28 % норматива, что фактически означало покупку множества государственных облигаций.