Ла Порта, Лопес-де-Силанес, Шлейфер и Вишни отмечают:
Правовая защита инвестиций – такой же надежный показатель финансового развития… как и государственная собственность на банки, нормы, устанавливающие пороговые условия, регулирование рынков труда, характер воинской обязанности, государственная собственность на СМИ… Во всех этих сферах система континентального права характеризуется более интенсивным вмешательством государства, чем система общего права… [Это, в свою очередь,] сопряжено с негативным влиянием на рынок, например, с большим распространением коррупции, большей по масштабу теневой экономикой, более высоким уровнем безработицы… Общее право связано с меньшим формализмом судебного процесса… и большей независимостью судей… Общее право соответствует такому типу общественного контроля, который поощряет рынок, в то время как континентальное право стремится заменить рынок выгодным для государства распределением… Континентальное право служит “проведению политики”, а общее – “разрешению споров”{99}.
Это возвращает нас к тезису, что “в системе общего права гибкость выработки судебных решений” выше, поскольку “суды общего права могут следовать более широким стандартам, чем ограниченный набор правовых норм”{100}.
Как часто бывает в науках об обществе, институциональная теория правовых систем подразумевает определенный взгляд на историю. Почему французское право проиграло английскому? Потому что средневековые французские монархи защищали свои прерогативы решительнее, чем английские. И потому, что во Франции гражданский мир был более редким состоянием, чем в Англии. И потому, что Франция уязвимее для внешнего врага. И потому, что Французская революция, не доверяя судьям, стремилась превратить их в автоматы, слепо применяющие нормы, сформулированные законодателем. Это привело к тому, что судам не позволялось пересматривать акты органов исполнительной власти. Галльская идея свободы оказалась ближе к абсолюту теоретически и менее полезна практически. Французы предпочли равенство свободе (как заметил Алексис де Токвиль, сравнивавший США и Францию в 30–40-х годах XIX века).
Этот путь привел к сильному централизованному государству и слабому гражданскому обществу. Когда французы перенесли эту модель в свои азиатские и африканские колонии, это привело к еще худшим последствиям.
Институциональная теория правовых систем также оказала важное влияние на незападные правовые системы. Выше мы рассмотрели довод Тимура Курана о негативном влиянии мусульманского права на экономическое развитие Османской империи. Нечто подобное произошло в Китае. Хэ Вэйфан указывает, что императорское правительство “не сделало ни шага по пути к разделению властей”, а “окружной судья выполнял полный спектр обязанностей, [в том числе] три важнейшие функции: правотворчество… применение правовых норм… и разрешение споров”. Конфуцианцы и даосы осуждали правоведов и порицали конкуренцию. Янь Фу, переводчик Монтескье на китайский язык, ясно различал дух китайских и западных законов: “Во время путешествия в Европу [в конце 70-х годов XIX века] я посетил судебное заседание… и был обескуражен. Однажды я сказал г-ну Го Сунтао [послу Цинской империи в Великобритании], что важнейшей из множества причин, делающих Англию и другие европейские страны богатыми и сильными, является неизбежность того, что правосудие свершится. Г-н Го согласился со мной”{101}.
Попытки перенести элементы британской правовой системы в Китай закончились ничем. Хотя империя стремилась обеспечить подданных всеми доступными общественными благами – оборона, избавление от голода, обеспечение коммерческой инфраструктуры (каналы и прочее), распространение сельскохозяйственных знаний, – высокоцентрализованный бюрократический аппарат гибкостью (по сравнению с обществом) не отличался. Права собственности были сравнительно надежно защищены, поскольку низкие (по западным меркам) налоговые ставки менялись редко. При этом не было свода законов о торговле. Чиновники занимались изучением философии и литературы, а не права и искали “компромиссы, а не разбирали споры”, предоставив обеспечение исполнения обязательств негосударственным сетевым объединениям. В конце эпохи Цин государство с запозданием взялось за регулирование коммерции, однако повело себя контрпродуктивно: обложило купцов непосильными налогами и делегировало монопольные права гильдиям. Это привело к разрастанию коррупции и экономическому спаду{102}.
Викторианцы и право
У теории правовых систем есть критики, и это неудивительно. Трудно игнорировать тот факт, что в Новое время Франция почти всегда представляла собой экономически развитую страну с успешным финансовым сектором, – и это в отсутствие благотворного влияния общего права{103}. То же самое можно сказать о Германии и Бразилии{104}. Кроме того, англосаксонское право выглядит бледнее по сравнению с континентальным, когда зависимыми переменными выступают показатели общественного благосостояния (например детская смертность и неравенство){105}. Для меня же уязвимое место теории становится очевидным, если оценить состояние английского общего права в период, когда оно, кажется, должно было принести наибольшую пользу: во времена Промышленной революции, когда англичане и их кельтские соседи радикально изменили ход мировой экономической истории.
Вот как описывал английский суд современник[13]:
День выдался под стать членам адвокатуры при Верховном Канцлерском суде, – в такой-то вот день и подобает им здесь блуждать, как в тумане, и они в числе примерно двадцати человек сегодня блуждают здесь, разбираясь в одном из десяти тысяч пунктов некоей донельзя затянувшейся тяжбы, подставляя ножку друг другу на скользких прецедентах, по колено увязая в технических затруднениях, колотясь головами в защитных париках из козьей шерсти и конского волоса о стены пустословия и по-актерски серьезно делая вид, будто вершат правосудие. День выдался под стать всем причастным к тяжбе поверенным, из коих двое-трое унаследовали ее от своих отцов, зашибивших на ней деньгу, – в такой-то вот день и подобает им здесь сидеть, в длинном, устланном коврами “колодце” (хоть и бессмысленно искать Истину на его дне); да они и сидят здесь все в ряд между покрытым красным сукном столом регистратора и адвокатами в шелковых мантиях, навалив перед собой кипы исков, встречных исков, отводов, возражений ответчиков, постановлений, свидетельских показаний, судебных решений, референтских справок и референтских докладов, словом, – целую гору чепухи, что обошлась очень дорого. Ведь это Канцлерский суд, и в любом графстве найдутся дома, разрушенные, и поля, заброшенные по его вине, в любом сумасшедшем доме найдется замученный человек, которого он свел с ума, а на любом кладбище – покойник, которого он свел в могилу; ведь это он разорил истца, который теперь ходит в стоптанных сапогах, в поношенном платье, занимая и клянча у всех и каждого; это он позволяет могуществу денег бессовестно попирать право; это он так истощает состояния, терпение, мужество, надежду, так подавляет умы и разбивает сердца, что нет среди судейских честного человека, который не стремится предостеречь, больше того, – который часто не предостерегает людей: “Лучше стерпеть любую обиду, чем подать жалобу в этот суд!”{106}
Можно возразить, что Чарльз Диккенс, написавший роман “Холодный дом”, несправедлив к юристам. Однако писатель начал карьеру с сочинения судебных очерков, а его отца посадили в тюрьму за долги. Поэтому, как утверждают биографы Диккенса, он хорошо знал, о чем говорил{107}.
