Когда молодому, еще не зарекомендовавшему себя кибуцу требовался заем, они вынуждены были обращаться на черный рынок, а там деньги давали под высокий процент, вплоть до тридцати процентов в год. Займом на строительство домов дело не ограничилось, понадобились деньги на покупку оборудования, на страхование на случай неурожая.
— В итоге, — сказал Кофски, — теперь мы пятую часть дня работаем на проценты.
Имеются у «Гешер-а-Зива» и другие существенные трудности, кроме процентов.
— Во-первых, — сказал Кофски, — большая текучесть людей. Скажем, приезжает к нам новичок с женой, с детьми, ну мы, глядишь, и домик для него построим, а уж детей его наверняка будем и одевать, и учить. Раньше чем через полгода ничего путного от новичка в поле ожидать не приходится, и эти полгода не работает и другой парень, тот, кто должен его натаскать. Ну ладно. А пройдет полгода, глядишь, этот парень возьми да и вернись в Канаду или переберись в город… Или, скажем, мы решим заняться хлопком. Выучим парня, и вот он уже дока в этом деле, а через год он смылся — и мы со своим хлопком пролетаем.
Даже та модифицированная версия социализма, которая практикуется в кибуце, обходится недешево. Так как, во всяком случае в теории, все члены кибуца равны, на посты, связанные с властными полномочиями (секретарь, надзиратель на ферме), они выбираются на ограниченный срок. Предполагается, что эта система предотвращает разделение кибуца на два класса — работников и начальников.
— Однако результат, — сказал Кофски, — не оправдал наших ожиданий. На обучение секретаря нужно полгода, и что же: проходит год и нате вам — обучай следующего. Производительность падает. Вдобавок, невзирая на наши усилия, на более важных и ответственных постах оказываются все те же люди.
Как и многим другим кибуцам, «Гешер-а-Зиву» не удалось хорошо заработать сельским хозяйством: оно слишком зависит от дешевой рабочей силы во время сбора урожая, поэтому кибуц стал изыскивать возможность заработать промышленным производством, а порой и нанимать работников, что является безусловным отступлением от кибуцных устоев. Один из англосаксонских кибуцев «Урим» завел фабрику, изготовляющую ножи. «Гешер-а-Зив» намеревается наладить производство индюшачьих сосисок и вдобавок строит отель для туристов — ОТДОХНИТЕ НЕОБЫЧНО: ПОЗНАКОМТЕСЬ С ЖИЗНЬЮ КИБУЦА — и возлагает на него большие надежды.
Удручает кибуцников и то, что авторитет их упал.
— Раньше, — рассказывала Дебора, — мы могли пойти в город, как есть, люди нам завидовали, гордились нами, показывали друг другу: «Вон кибуцник идет…» Не то что сегодня. Сегодня на нас смотрят как на чудаков. И перед выходом в город мы хочешь не хочешь, а принаряжаемся, наводим марафет.
Кофски сказал:
— Прежде нас считали элитой; сегодня — деревенщиной. Вы, говорят горожане, сбросили с плеч свои заботы-хлопоты. Вы работаете по восемь часов в день, вас и кормят, и беспокоиться вам не о чем, за вас другие беспокоятся.
Жизнь в кибуце, где пытаются свести концы с концами, чаще всего вполне спартанская. Хаверим работают, не покладая рук. У их ферм, помимо повседневных задач, есть и дальний прицел. Обычно их основывают в малонаселенных районах, где стратегические интересы Израиля требуют новых поселений.
Канада, которую Кофски покинул, нимало его не интересует.
— Что там в Монреале? Разросся, наверное, только и всего. Так и так все мои друзья в Израиле. Вы небось считаете нас шовинистами. Нас интересует, что происходит в нашей стране, и мы хотим знать о ней буквально все. И как называются разные цветы и птицы, и ее историю.
На следующий день после седера в «Гешер-а-Зиве» праздновали Омер Хаверим[309], гости и дети забрались на разукрашенные цветами трактора и по рытвинам и ухабам стали объезжать одно за другим поля «Гешер-а-Зива». Группа горланила зажигательные песни, мы катили по пшеничным и хлопковым полям, банановым плантациям, мимо мастерских и кладбища и в конце концов остановились на поле, где со всеми полагающимися ритуалами сжали первый сноп пшеницы. Торжества эти, увы, носили натужно фольклорный привкус. Визитеры, молодежная группа «А-Боним», американцы в йеменских рубашках, построили помост и сплясали на нем танец урожая под аккомпанемент одной-единственной флейты. Эти селянские потуги никак не сочетались с майками Сиракузского университета и шортами, в которых ходили остальные ребята, а также с жужжанием кинокамер: они без передыха снимали друг друга.
В «Гешер-а-Зиве» никто не считал, что туристский отель, строительство которого близилось к завершению, — предвестник разложения.
— Мы — курьез. Почему бы людям не посмотреть, как мы живем?
Двое ребят жили в соседней с нами комнате. Один из них, двадцати двух лет, отказался от американского гражданства, стал израильтянином.
— Почему? Да потому, что я — еврей. Мне хорошо здесь с моими братьями йеменцами. С иракскими и африканскими евреями у меня больше общего, чем с ирландцами из моего родного города.
— Почему в таком случае вы не поселились в йеменском кибуце?
— То, что я осел здесь, получилось как-то само собой. Кроме того, у йеменцев практически нет кибуцев. Йеменцам надо, чтобы у них в карманах позвякивали денежки.
В Израиле повсюду, куда бы меня ни занесло, я расспрашивал про арабов.
Харви Гудман, администратор отеля «Эйлат», сказал:
— Одно из двух. Или мы будем проводить по отношению к арабам более просвещенную политику, или начнем войну и проучим их. В следующий раз мы могли бы захватить Каир, привести к власти произраильское правительство и снова убраться восвояси. Вы же знаете, они нас ненавидят. Они сидят по деревням у приемников, слушают пышущие злобой передачи из Каира. Забрасывают камнями полицейские машины, до того зарвались — израильские флаги срывают. — Гудман объяснил, как он понимает более просвещенную политику: — Надо воспитывать их. Их можно интегрировать в наше общество, внушить им, что быть арабом в Израиле не так уж плохо.
— Или евреем в Канаде? — спросил я.
— Нет, сэр. Никак нет. В Канаде еврей всегда еврей. Вы же знаете, вообще-то никаких таких «арабов», в сущности, нет. Что, скажите, общего у каирского араба с иракским бедуином?
— А что общего у меня с йеменским евреем?
— Иерусалим. Все арабы — мусульмане, больше их ничто не связывает. Послушайте, американцы, стоит им только захотеть, в любой момент могут заставить арабов подписать с нами мирный договор. Так нет же. Вашингтонское нефтяное лобби нас предало.
— А почему сами арабы не хотят мира?
— Потому что они хотят разжигать воинственные настроения в своих странах — так они отвлекают людей от их бедственного положения.
Билл Кофски сказал:
— С арабами — беда, они не хотят вписаться в общество. Живут особняком. Держатся своих соплеменников и своих территорий. И еще одно: они не считают нашу страну своей.
На берегу Средиземного моря, у подножья «Гешер-а-Зива» раскинулась заброшенная арабская деревушка Азив. В войну рыбаки бежали из Азива. Сейчас здесь поселился предприимчивый молодой израильтянин, он построил музей, отель, на который возлагает большие надежды, открыл ночной клуб. Азив упоминается в Ветхом Завете, арабские рыбаки жили здесь и в те времена. Бродя две тысячи лет спустя по этим руинам, поневоле ощущаешь свою вину. Эта земля принадлежала также и арабам.
Все арабские поселения, в которых я побывал в Израиле, отличали рахитичные дети и трахомные старики, сплошная темнота и нищета. Взять, к примеру, Акко. Акко — некогда финикийский порт, позже знаменитую крепость крестоносцев — с моря ограждает стена и высоченные укрепления. Босоногая детвора шныряет по осыпающимся крепостным валам, жилистые старики удят рыбу с каменных ступеней. Правда, изредка, к моему удивлению, натыкаешься на прохладный, прелестный скверик с фонтаном посреди, но в основном город представляет собой путаницу вонючих, тесных улочек. Ослики, куры и прочая живность сонно бродят по базарной площади среди лабиринта прилавков. Босоногие мальцы вольготно носятся по кучам гниющих отбросов и испражнений. Товары у местных торговцев самые что ни на есть жалкие. Ржавые допотопные замки, линялые бумажные платья, стоптанные, подобранные на помойке башмаки. И повсюду — мухи.
