— Когда я служил здесь, — сказал Ицхок, — мы переговаривались и перебрасывались фруктами.

С наблюдательного поста в Рамат-Хене Ицхок показал мне гору Сион, дорогу на Вифлеем, гору, где, как предполагают, находится могила Соломона, и в отдалении — палимый солнцем Иерусалим.

В вестибюле «Гарден-отеля» меня подкарауливал мистер Гинзбург.

— Скажите, мистер Рихлер, разве это дело — сколько денег я на эту страну отдал… да и поездка сюда мне тоже не в одну тысячу обошлась… разве это дело — драть с меня лишку, когда я хочу выпить чашку чая после обеда?

Я заверил его, что владельцы гостиниц везде одним миром мазаны. И в Италии с него тоже содрали бы лишку за чашку чая.

— Италия, — сказал он гадливо.

Я рассказал Ури Авнеру про мистера Гинзбурга.

— Он чувствует, что в Израиле ему не рады.

И вот что мне ответил Авнери:

— Американские туристы на возрасте, закоренелые сионисты старого закала, хотят, чтобы Израиль был эдемом, никак не меньше, и недостатки в нем недопустимы. Для них — это рай земной, он должен быть кристально чист, и никакие местные свары не должны его замутнять. Такие старики руку бы отдали за Израиль. Переселяться сюда они не хотят, что да, то да, зато дают деньги. Они в некотором роде опора израильской экономики.

— Тем не менее они видят, что многие израильтяне настроены антиеврейски. Большинство израильтян считают: раз эти ваши туристы преклонных лет живут за границей, они так отмазываются. Приезжают сюда, восторгаются — надо же еврейская полиция, еврейская армия, а раз так, пусть их раскошеливаются.

Контору Авнери дважды взрывали. Его избивали. Он рассказал, что в его еженедельнике «А-Олам а-зе» треть объема они отдают под материалы о сексе и всяческие сенсации, треть — под статьи в духе «Тайма» и треть — в стиле «Экспресс»[299].

— Наш журнал — единственное по-настоящему оппозиционное издание.

Когда «А-Олам а-зе» обнародовал, что в военных действиях в Анголе применяется оружие израильского производства, правительство объявило его информацию ложной. Авнери тем не менее не отступался, и другим, более почтенным изданиям, волей-неволей пришлось заняться собственным расследованием. И что же — расследование показало, что в Анголе и впрямь использовалось оружие израильского производства.

— Тогда правительство, — рассказывал Авнери, — оправдалось тем, что орудие продали немцам, а где и как будут его использовать, оно и понятия не имело. Что правда, то правда. Но оно прекрасно знало — и это тоже правда, — что израильское оружие Германии решительно ни к чему. Немцы приобретают его для показухи — искупают свою вину… А рисковать, продавая свое оружие для грязных колониальных войн, не хотят — не такие они дураки. Словом, — заключил Авнери, — мы снова сели в лужу, притом дважды.

Мы проехали мимо дома Бен-Гуриона. Бен-Гурион, в ту пору еще премьер-министр, жил на три дома. В официальной резиденции в Иерусалиме, в собственном доме в Тель-Авиве и в своем загородном убежище в пустыне.

— Он терпеть не может жить в пустыне, — сказал Авнери, — но он как никто чувствует, чего от него ждут. Если ему предстоит дать интервью американскому телевидению, он за полчаса до прибытия телевизионщиков летит на геликоптере в пустыню. А через полчаса после того, как телевизионщики отбудут, возвращается в Тель-Авив. — О Бен-Гурионе Авнери говорил с большим теплом. — Как политику ему здесь нет равных.

Израильская экономика и реальность, убеждал меня Авнери, никак не соотносятся между собой. Без постоянной помощи зарубежных сионистов, международных займов и немецких репараций она существовать не может. Израиль с завидной настойчивостью ведет себя так, словно он не ближневосточная страна. Корчит из себя западную державу. Что происходит в Александрии или Бейруте, хоть до них рукой подать, евреев не интересует, зато они то и дело мчат в Нью-Йорк или Лондон, где их чествуют в еврейских общинах, как героев… С самого начала, еще со времен первых поселенцев, никаких попыток как-то приноровиться к арабам не предпринималось.

Закончил Авнери так:

— Мне, знаете ли, здесь нравится. — И засмеялся над собой. — В Лондоне, где вы живете, все уже как сложилось, так сложилось. А здесь еще неизвестно, как и что будет.

У Хадеры, опаленного солнцем промышленного городка на прибрежной равнине, есть редкое для Израиля отличие: он, как о том свидетельствуют путеводители, не «представляет интереса для туристов». Город — он всего в часе езды от Тель-Авива по прибрежной полосе — стоит на песчаных дюнах. Там живет мой родственник Шмуль.

Шмуля я не видел лет двадцать с гаком, с поры нашей монреальской юности. Мастерская Шмуля — «Хадерская слесарня» — была закрыта. Дома его тоже не оказалось. Но Сара, его жена, впустила меня в квартиру. Сара родом из Нью-Йорка. Они с Шмулем держат строго ортодоксальный дом. Познакомились они несколько лет назад в кибуце, потом снова встретились в Нью-Йорке, там же поженились, родили ребенка. В Нью-Йорке Шмуль освоил слесарное дело, купил в кредит оборудование, вернулся в Израиль и поселился с семьей в Хадере. Я расспросил Сару о встреченных мной на улице марокканских евреях.

— Проблема? Когда черные и белые живут бок о бок, проблем не избежать. Они чуть что хватаются за нож… А хуже всех те, что с Атласских гор. Они же попали сюда прямиком из пещер.

Сара пошла к соседу: позвонить еще одному моему родственнику Бенджи — он преподавал неподалеку, в Пардес-Хане. В последний раз я видел Бенджи восемь лет назад на его бар мицве. С тех пор он вытянулся, теперь это худощавый, застенчивый юноша. В вязаной кипе, держащейся на голове заколкой, с бородой. Бенджи объяснил, почему он уехал из Канады:

— Я бы всегда думал, что однажды мне придется уехать, всем евреям придется уехать. Это не наша страна.

Бенджи повел меня в винный магазин, я купил там бутылку коньяка — отнести к Шмулю. Бенджи вмешался в мой разговор с продавцом.

— Коньяк кошерный? — строго спросил он.

— Не волнуйся, — отрезал продавец, — конечно, кошерный, какой еще?

Ортодоксальных евреев в Израиле недолюбливают. Считают их пережитком гетто. Я спросил Бенджи, влияет ли, по его мнению, религиозная община на секулярную жизнь страны непропорционально ее численности.

— В другой стране церковь была бы отделена от государства, но это — Израиль. Если разрешить гражданские браки, со временем у нас образуются две нации.

Сара, как многие американцы и канадцы, которых я тут повстречал, несколько кичится тем, что переехала в Израиль.

— Не забудь: нас ничто не вынуждало сюда переехать. В отличие от европейских евреев.

Мой родственник Шмуль отказался от фамилии Гершкович. Вслед за многими иммигрантами изменил фамилию на израильский манер. Стал Шмулем Шимшони.

Когда я впервые приехал в Хадеру, — рассказывал он, — местные решили, что я спятил. Город, говорили они, вот уже сорок лет обходится без слесаря, с чего бы вдруг он нам понадобился? Ну а потом — как не помочь новому человеку — то один, то другой порылся-порылся у себя на чердаке и, конечно же, нашел что починить. Первый мой клиент принес старый чемодан, ключ от которого потерялся бог знает когда, и спросил — смогу ли я открыть его и сделать к нему ключ. Я смог, чем немало его удивил. Чтобы расплатиться со мной, ему даже пришлось сходить домой за деньгами. Мы здесь руководствуемся правилом: живи и давай жить другим. Если ты не стервец, тебе каждый поможет.

Я вернулся в Иерусалим в пятницу, влился в аудиторию в две сотни человек, собравшихся послушать лекцию И. Фреймана и присоединиться к поездке в Меа Шарим, организованной синагогой. Наша, по преимуществу американская, группа состояла из размалеванных дам не первой молодости и их не выпускающих изо рта сигар мужей, обвешанных фотокамерами, экспонометрами, светофильтрами и биноклями. Фрейман, стараясь перекричать бренчание браслетов и щелканье фотоаппаратов, напомнил, что в древности священники и левиты, облачившись в белые одеяния, совершали паломничество в Иерусалим в это же время, между Пуримом и Песахом. Традиция посещать Иерусалим накануне шабата восходит ко времени Храма Соломона.