— Самое лучшее сдать ее, — сказала врач о торпеде, вполне допуская, что это приемлемо.

Возле нее сбилась вся женская половина. Бойкущая, грудастая мойщица, как сошедшая с полотна Кустодиева, трещала с нескладной, длинной уборщицей.

— В территориальных водах?.. Кому?.. Чьим военным? — вытаращил глазищи Бичнев.

— Чиф, запроси Находку. Пусть свяжется с кем надо. — Старший тралмейстер словно клянчил.

Зельцерову становилось все больше невтерпеж:

— Вы что же?.. Рехнулись? Японец наседает. К тому же погода-то какая? Это бьет уже по вам, так себе? Старший помощник? Ты у кого на поводу? («Первый помощник всему здесь закавыка!») Тебе потом придется… Спросят с тебя! («Первому помощнику Находка поставит на «вид», не больше».) Выдержит твоя шея? («Скурихин давно бы смотался отсюда, развязал нам руки».)

— Нам в самый раз отойти! — рассудил Бавин.

Кто и с кем сомкнулся?

Ершилов взялся за воротник фуфайки, рванул его чуть не до ушей.

— Не было печали! — собрался искать свой сон.

— Слабо тебе? Удаляешься? — стрельнул в него Зельцеров ненавидящим взглядом.

Игнатич возмутился:

— Иначе-то как будто нельзя? Обязательно надо оборвать?..

Ни один мускул не дрогнул на лице Зельцерова:

— В каждом из нас маленький Зубакин!..

Про третье условие Назар помнил. Про то, что «Тафуин» окружали нейтральные воды. Тем более следовало действовать по-боевому. Как минимум, дать знать Зубакину о том, что́ катается по промысловой палубе.

К Назару пристроился Плюхин. Взглянул ему в глаза, как уже понесший наказание:

— Капитан рефрижераторщика тоже надеялся… Скомандовал — не забыл что?

Провалы в памяти Назара не случались.

Для крепления торпеды нашелся обрубок манильского каната. Никанов сделал из него петлю. Уилливо подбросил ее, потянул за собой.

— Не надо! — сказал Назар боцману, наполовину скрытому под парусиной палатки, валящемуся с ног.

— Что вы? Пока то, се.. — Боцман принял решение первого помощника. Однако оно могло измениться.

Не так-то просто осуществлять справедливость! Назар вцепился в полотно — разжал пальцы. Все этапное мгновенно пронеслось в его голове: и двуступенчатый отход из Находки, когда матросы не успели закусить, и списание Малютина без разбора на партбюро, и отстаивание Кузьмы Никодимыча, и нервотрепка с Олюторкой. Собрания же как не было!

А рулевой Николай подбирался к узкой части торпеды с деревянным брусом. Присел, как за бруствером окопа.

— Мне необходимо определиться, — сказал Плюхин.

— Конечно, — подтвердил Назар.

«Пожалуйста, четвертое существенное условие. Мешкать нельзя», — сказал себе. Глаза его сами отыскали парусину.

— Назар Глебович! Используете свое служебное положение. Заставляете всех нас насильно жить только для завтра?

Все взвесив, Назар дал получше увидеть себя, приподнялся:

— Стыдно! — сразу еще ругливей: — Нельзя так, говорю. — Потом перевел взгляд на сопки и одним, по-особому произнесенным, словом напомнил о том, какой стране принадлежал «Тафуин». Как бы призвал блюсти себя: — Товарищ!.. — помаячил Зельцерову-паникеру.

Для Венки не существовало двух Алясок. Плавание енисейского казака Семена Дежнева, дерзкий бросок в неизвестность экспедиции Витуса Беринга, открытие пролива между Азией и Америкой, островов Диомида, Святого Лаврентия, высадка на голый берег подштурмана Ивана Федорова, зимовка промышленника Пушкарева у пролива Ионицкого, поселение Степана Глотова на Кадьяке, а Потапа Зайкова на Унимаке, закладка Российско-Американской компании с монопольным правом на все промыслы и полезные ископаемые северо-западной оконечности США с ее брошенными в океан, к России, Алеутами — все соединилось с настоящим. К тому же физически Аляска находилась под боком. Память о благородстве первых русских ничего не заставляла сделать, и не учесть ее он не мог так же, как Варламов Спиридон, Игнатич, рулевой Николай.

Куда-то ткнулся Ершилов. Назар взял за плечи Бичнева, сказал:

— Я хочу уважать вас!

Подтолкнул, таким образом, пособить Николаю принайтовать торпеду.

Не успокоясь, Назар принудил подойти поближе Зельцерова:

— Слушайте! Вы!.. — сказал с большим нажимом.

— На абордаж берет карьериста первый помощник… — шепнул себе начальник рации.

У Зельцерова на лице растерянность сменилась испугом:

— А что я? Что? Конечно!..

Не проронил ни слова только Лето.

— Ты на чем настаиваешь? — Варламов Спиридон встал перед ним огромным утесом.

— Что ни прикажут. Смайнать — не возражу. Принайтовать — тоже, — сразу с надеждой посмотрел, как Зубакин выскользнул из люка жилого отсека.

Первый помощник никуда не торопился, вроде сдавал вахту капитану, сказал:

— Влипли. Теперь уже нам никуда… Не улизнем. Закрепим ее, — пнул в торпеду.

— Чего-оо? — Зубакин взъярился, как шторм. Сразу же заставил себя вникнуть в услышанное. «Ага, понял. Первый помощник всех подготовил выполнить мой приказ беспрекословно, точно и в срок».

Все, как само собой, приблизилось к штилю. Боцман отправился заготовить сигнальные флаги: «У меня опасный груз. Ни в коем случае не подходите ко мне».

Перед трапом на ботдечную палубу Зубакин снова зашумел:

— Ершилов!

Могли понадобиться все боты. А когда запускали в них двигатели?

Роль рупора взял на себя Бичнев. Выругался:

— Где-то опять он живет в свое удовольствие?

Глаза осьминога видели, как боцман завязал на торпеде морской узел и отер руки. Они загустели в тени Кузьмы Никодимыча, снова сделались ясными… Отразили Назара, думающего о том, что справедливости противостоял один Зельцеров. Но не потому, что был хуже всех. Как раз наоборот. Привык верой и правдой служить производительности как завзятый технарь, душа его прозябала.

Четыре моторных бота держал океан. Они, белые, с обычными крутыми бортами, так же спасали свои носы среди наглых выплесков — задирали их, припадали в ложбинах и влетали на сводчатые поднятия ничуть не хуже кочей русских казаков. Так же, как сто лет назад, поддавал уилливо, пока только поверху. Приподнимались, заваливались, сползали здесь и вдали переменчивые, все в рытвинах хребтины побольше, поменьше.

Сколько ни куталась Ксения Васильевна в брезент, не убереглась от холода.

— Ох! — разобрала тесемки оранжевого пробкового жилета, нашла вырезы для рук и то, что уцелело от раздавленной сигнальной лампочки.

В зимней воде, среди лохматой, бело-мглистой рвани, тонущим возле рефрижераторщика индивидуальные спасательные средства помогали только верить в счастливый исход, как расхожие безделушки-талисманы.

На последнем, четвертом боте, сверкнул металлический парусник — на темном белый треугольник. Боцман поглядел на него. За лишнюю вещь полагалась выволочка. А если повторялось изначальное? Могли же в экипаже возродиться те же отношения, какие были естественны в давней жизни, с большей близостью к океану-батюшке, в блеске красоты борений?

Позади Плюхина, кормчего, от винта оставалась разлохмаченная, неглубокая строчка. С нею океан круто пошел вверх, встал стеной, навис сзади, не синий совсем, а водянисто-бесцветный, не раздумывающий, накрыть ли собой то, что впереди никак не хотело перевернуться, и сразу успокоенно опал. На тотчас же образованной глади, еще буйствующей, показалась корма бота номер три, только она — нос у него заслонило огромнейшим валом, как мокрым, сжатым для удара кулаком.

Назар увидел Венку и Никанова. Они присели пониже, неспособные еще как-то иначе укрыться от уилливо. У них щемило в груди из-за того, что удалялись от «Тафуина», бросали его на произвол судьбы. Впрочем, все, в том числе обработчики, эти моряки на один рейс, чувствовали себя худо, и в этом ничего не было от слезливой сентиментальности.

«Тафуин» ни разу не ослушался. Всякий раз взламывал над собой сшибающиеся толщи, охваченный непростительно не замечаемой яростью, гудел всем своим нутром и так раскачивался, что краем днища, бывало, вымахивал на поверхность. Когда же требовалось тянуть ваеры — старался, как издавна приученный к неимоверно тяжелой работе. Теперь он, по-мужски бескорыстный, стоял на якоре, носом вразрез волнам — сиротливый сверкающий айсберг. Напротив него, во втором боте, Назар не успевал снимать пену со щек и лба.