Слова шли к Назару, как сквозь преграду. Только они кончились, как перед ним все поехало по кругу, с наклоном. Он пошатнулся — сразу же постарался встать потверже: «Ее, значит, тоже…»

Венку никто не отправлял за Зубакиным, сам умчал за ним. Только к чему? Зубакин провидчески знал, где в нем нуждались. Он, низкорослый, уже вклинился в добытчиков, лез напрямик к загнанному за стрелу, в угол, Сереге — не моргая, глядел ему в лоб, в висок. Фуражка с шитым крабом, синяя форменная куртка с широкими полосами на черных погонах — это будто срослось с ним. Наскочил на некстати балагурящего Зельцерова. Напротив него стащил с себя верхонки, швырнул их — летите куда вам любо. Услужливый Ершилов тотчас же протянул к нему руки, чтобы принять все равно что, безразлично.

— Рыбпром! — всем сразу гаркнул Зубакин, сорвал голос.

Серегу вроде кто-то обхватил от плеч до ног, всего спеленал.

— Ничего, ничего! — четко и ясно сказал ему капитан. — Сейчас я избавлю тебя от мучений и все такое. Это что у меня? — Поднял привычный всем, самый обыкновенный гигиенический пакет как редкое целительное средство. Сразу сунул руку в карман за ключом от амбулатории, призадумался: — Товарищ первый помощник!

«Я, что ли, понадобился?» — не поверил Назар.

— Взломайте аптечку! — услышал распоряжение.

У Назара все плыло, как по волнам.

— Не эту, я говорю. Среднюю, — поправил Назара Плюхин. — Расколотите ее чем-нибудь, потому что — когда возиться-то?

Вовремя подоспев сюда, Игнатич через голову Никанова подал Назару клещи — другого, более подходящего, ничего не нашел:

— Нате! Бейте!

Капитан вынул ампулу с морфием, определил на просвет концентрацию, задержал взгляд на вздутых веках Ершилова.

— Ты что, с недосыпу? Кипяти шприц. Че-го зря моргать?

Варламову Спиридону казалось, что Бавин всех ненавидел. Откуда-то извлек нагревательную плитку. Как из-под подола своей рубахи. Посторонился, иначе бы капитан в тесноте не надел белый халат Ксении Васильевны — тыкал в переборку рукой, запутался в рукаве.

«Не торопится?.. Ну какая же выдержка-то у человека! — изумился Назар за спиной Зубакина. — А меня всего до корней бьет-колотит, больше уже не могу…» — подобрал живот, весь подался вперед, чтобы сзади него прошествовала пава Нонна в брызжущем красками платье-халате с глубоким вырезом, до ложбинки между грудей. Она, полная неподдельного сострадания к Сереге, а также, не в последнюю очередь, к себе, хлюпала носом.

— Не реви под руку! — Таким возгласом признал ее присутствие капитан. — Не смей. Брось! — В его голосе сквозило леденящее презрение. — У, мокруха, ты всегда такая. Держи его, старпом, — подразумевалось, Серегу. — Да па-варачивайся! Живо! Зажми раненую руку между своих ног. Не так!.. Эх-х! — В этом ему тоже не могли угодить. — Сзади. Со спины. Сади силой. Надави сверху на плечи. Зельцеров, ты что? Урод! Сюда!

У Плюхина, намеренного обойти Нонну, не хватило ловкости не задеть окровавленную руку Сергея. Рулевой с бородой викинга вцепился в него: «Ты без глаз, что ли?» Серега же потянул в себя сквозь зубы воздух и так заулыбался, что Игнатичу стало дурно.

Тогда капитан, натягивая хирургические перчатки, отступил к боковой переборке, проговорил:

— Первый помощник! Я тебе!.. — Запретил расслабиться.

Покрытый испариной Назар стоял почти ничего не понимая и пришел в себя, только когда услышал, как Зубакин велел Игнатичу побыстрей отхлестать Серегу:

— Устрой-ка ему бурные, долго не смолкающие аплодисменты по щекам! А то у него глаза под лоб закатываются.

— Нельзя, — испугалась Ксения Васильевна. — Я вам запрещаю это. Пещерные люди! — подала Игнатичу раскрытую бутылочку.

Серега заметно ослаб. Более или менее овладев собой, Назар держал его, как в свое время отца Венки в кабинете начальника милиции. Просунул руки под мышки и не хотел увидеть, как Зубакин, отстранив Ксению Васильевну, изготовился чиркнуть скальпелем. Словно ради того, чтобы добиться прощения, прижался к теплой, подрагивающей, родной спине ранее особенно не привечаемого Сереги сначала подбородком, потерся об нее лбом, припал щекой.

Что-то сказал Зельцеров. «Он все такой же, что ли?..» — Назар не хотел ничего слышать. Стал подготавливать себя не вздрогнуть, когда поставленный куда следовало эмалированный таз коротко, с неприличествующим радостным звоном откликнется на костяной удар в его дно оттяпанных у Сереги пальцев.

Капитан будто всю жизнь мясничил в клиниках: не выдавал своих чувств, были они или нет. На культю водрузил тампон и, чтобы он не спал с нее, принялся притягивать его бинтом, бросая быстрые испытующие взгляды на все согласного Серегу, а больше на его правую руку. Та вроде отекла. А из-за чего?

— Ты не вешай нос. Сейчас введу тебе противостолбнячную сыворотку, чтобы… самому тебе понятно зачем. — Зубакин приподнял из никелированной коробки хирургическую иглу, сразу отбросил ее: мала!

В том же не в меру громком эмалированном тазу, рядом с безжизненно белыми пальцами Сереги — непохожими на мертвые, возле ломаного, тонкого, враждебно посверкивающего стекла зазвенел оброненный Назаром хирургический зажим.

Тотчас Назар вздрогнул. Все увидел так же ясно, как совсем недавно. Может быть, с мгновение назад. Подумал, обеспокоенно недоумевая, почему Зубакин пропустил это, не сказал ни слова. Слабость чью бы то ни было он никогда не терпел. «Какой же я все-таки… Слюнтяй? Мне муторно. Сейчас бы опереться на что-нибудь. Жаль, что отсюда никак не дотянусь до переборки».

Он пошатнулся. Потому Игнатич взял Нонну под локти, бережно передвинул к бортовой переборке. Не хватало еще, чтобы при всех упал первый помощник!

Зубакин взглянул на первого помощника краем глаз, не перестав выдавливать воздух из стеклянного цилиндра с поперечными серыми полосами. Распрямил большой палец под круглой никелированной плоскостью — над обращенной вверх иглой вырос бегучий прозрачный крючок.

Серега смотрел в палубу, только в нее — ничем не интересовался. Это было существенней всего. Зубакин взялся за вату, смоченную в спирте, и отвел руку. Сказал о том, что настроение надо делать. Грубо, по-свойски привлек Серегу:

— Чего куксишься? Без дела не оставлю. Если не против, на руль возьму, — поежился, как от случайно проявленной собственной несдержанности.

Председатель судкома Игнатич поискал, к чему бы приложить руки. Помог разуть Серегу.

— Напоите его! — Зубакин пока осматривался, от пояса до носков сапог залитый кровью, — больше, чем тогда львиной. Еще один скальпель, поданный ему Плюхиным, зажал в руке, как болдушку, не думая, столько или нет посулил Сереге. Место рулевого он, вообще-то, берег для Нонны, поскольку у нее отчего-то начали мокнуть руки, всего возможней, что на нервной почве. Как могла работать старшей официанткой, иметь дело с пищей?

Назар повернул к планширу. Навалился на него грудью: «Как на ощупь живем. Что будет с нами дальше? Кто подскажет?»

По пятам за ним шел Игнатич, полагая, что мог понадобиться.

Ни на что больше не способный Назар впал в полузабытье — встречал взглядом то, во что превращались исковерканные валы. Рядом вплыли сине-белые, как выкинутые снизу, разломы. А может, так шумнуло что-то еще? В нем? В бурливом океане? Впрочем, не все ли равно. То, что вне нас, на самом-то деле всегда с нами, одно на все человечество тело и дух.

Он обостренно-ясно почувствовал, что никуда ему не уйти от борьбы, невозможно, ради нее поселился на «Тафуине». Надо же как-то сблизить оголенную деловитость поэтически одержимого Зубакина с партийным подходом ко всему сущему. На каких-то условиях, может быть. Чтобы человечность не считалась необходимой во вторую очередь, приложением к производственным успехам. Только ж она ведет к ним — неужели не ясно? В высшей степени всеохватная и — услышьте, прагматики! — рентабельная.

Что же было прямо по курсу? Вблизи?..

Назар переживал за Зельцерова и Ершилова. Чуть не рассмеялся: «Лето с такой жаждой счастья. А не знает… Скажу…»