— Знаешь, кто ссорится-то? Давай беречь наши отношения. Как положено. По рукам?..

Ей попался сшитый из поролона подберезовый гриб. Мало что отшвырнула его, еще прикрикнула:

— Чег-оо?

— Слух у тебя в порядке, знаю.

— Опять ко мне пристал!

— Зачем твои художества? Держи их при себе. Лучше будет.

— Ах вот о чем!..

— Я, конечно, отличаюсь от первого помощника…

— Еще бы!

— Служил в интеллигентнейшем роде войск, в авиации! Созидал Амурск!

— А ты даже не узнал: где я жила, чем? Очень вежливо с твоей стороны…

Родители не мешали Нонне найти себя. Захотела после восьмилетки выучиться на токаря, они ей: «Иди». Почувствовала тягу к живописи — опять то же самое… Перво-наперво, чтобы в художественном училище быть как все, она где-то раздобыла себе расклешенные вельветовые брючки, к ним — туфли с подрезом, брошь, перстень из байкальского лазурита. Встретила влиятельного. Вошла в «вертушку»: стала завтракать наспех, ездить со старшекурсниками за город на этюды, участвовать в разговорах знатоков. О чем? Не все ли равно! Это своего рода шик разбирать — повредила ли оригинальности Рылова учеба у Рериха?..

Точить металл Нонна бросила, как только сдала зачет на второй разряд. Из художественного училища ушла, более или менее освоив технику рисунка. Ее соблазнила изящная словесность: Блок, Иван Бунин…

— Рассказывай! — сразу же изъявил свою волю Зубакин.

Вне погони за окунями Зубакин был тоже величиной, пусть не до конца выявленной, это Нонна хорошо знала. Он вызывал к себе злобу, а вместе с тем любопытство. Она хотела как-нибудь унизить его.

— Тут, что ли? — рассмеялась, стала внушать себе: «Зубакин самый обыкновенный мужик. Юбочник».

— Только ж подняться!.. — Зубакин как бы уличил Нонну в лености. — Включим какую-нибудь певичку. Если пожелаем согреться, так есть чем, далеко бежать не надо, получил управленческую посылку во главе со «старшим лейтенантом».

Из коридора пробилась музыка Бетховена.

— Крутишь маг… — сказала Нонна.

Она с нежностью, становясь добрее, вспомнила прощание с Сашей Кытмановым. Приехала с ошвартованного «Амурска» на железнодорожный вокзал и тотчас, с автобуса, попала в его руки — молодого, с копной нечесаных светлых волос и в белой рубахе.

— Не хочешь?.. — чуть не задохнулся Зубакин. — Так, так. Разонравилось!.. — выпятил нижнюю губу, вслушиваясь, как возле его затылка, в глубине, что-то набрякло. — Не рассчитывай, зря все, я никогда ни под каким видом не пущу тебя на берег. Есть производственная необходимость.

Она встала, смерила его взглядом от ног до головы и сказала:

— «Я»… Только «Я»! Самодержец! А не слишком ли? Есть еще первый помощник, он же секретарь. Может оформить..

«Несомненно! Без малейших колебаний». Зубакину показалось, что Назар снова увел у него из-под носа львенка, ему не стоялось.

— Кому угрожаешь? — чуть не взревел.

— Спасусь от тебя таким путем.

— Однако меня на кривой не объедешь… Прекрасно!..

— Кто за тобой пойдет? Зельцеров — да…

— Я, по-твоему, без кого-то уже ничего не могу?

Ненадолго, всего на миг, посмотрев на него как бы затем, чтобы уяснить, так ли это, Нонна, не очень-то желая продолжать этот разговор, заинтересовалась стеклянным зайчонком. Ее неудержимо повлекло к Саше Кытманову, только к нему, не наученному целовать и вообще вроде бы недотепе, что раньше вызывало досаду. Не могла оценить по достоинству. «Он меня перед своим вагоном в щеку… — по-хорошему усмехнулась. — Как родственницу какую-то. Еще потом так же в другую щеку — не дал мне поцеловать себя, как нарочно».

Сказала будто затем, чтобы Зубакин подольше позлился:

— После всего происшедшего на юте… После твоего разбоя… Думаешь, все как прежде, что ли? Во всех только ты?.. Для единства?

В самом деле, Зубакин опять вроде остался ни с чем. «Я не успел добраться до того маленького прыгуна из-за Назара. А это что ж?.. Его не убил — сам, выходит, убит?»

— Не молчи! — умоляюще, как слабый, попросил Нонну.

— Тебе уже известны дальнейшие последствия…

— Хватит с меня. Не сегодня, так завтра вытурю первого!

— У тебя одни крайности.

— А, схватил! Намекаешь на случай с «Чавычей»? Тогда изволь!

Как бы устав от всего, Нонна положила сбоку от себя поролонового мишку, предовольная тем, что, когда рубиновый огонек последнего вагона Сашкиного поезда скрылся за станционными кленами, не позволяла себе вынуть платочек, не утерла под глазами, и как бы вышло, что прощание с ним не кончилось.

Зубакину всегда претило оправдываться. Он спросил себя: «Надо ли? Размахивал болдушкой… До того тоже показал себя… А кто предложил совместный отдых?» Неприязненно поглядел на Нонну.

— Как было?.. Я тебе изложу последовательно. Когда сходил со своего бота, то не прихватил с собой тозовку. Вернулся, гляжу: нету ее. Стибрили, значит. Ах так! Бегу на «Чавычу», выхватываю у кого-то дробовик. Плавбазовские матросы — на меня. Я бабахнул вверх, чтобы попугать — ни для чего больше. Это могут подтвердить сразу двое: Плюхин и Зельцеров, оба там крейсировали. Что же касается — з а м а х и в а л с я  н о ж о м, тоже не так. Наговор. Мы отчаливали. Я хотел обрезать хвалинь.

Нонна не слушала. Не удержала руки у груди, они упали, как на юте перед оглоушенным львом.

— На тебя что-то нашло, — остановился разочарованный, совсем уже не всемогущий Зубакин, и она опомнилась, стала отчитывать его за то, что слишком заглублен в сферу производства:

— Только разбираешь: выгодно — не выгодно. — А в тот же момент с тоской думала о своем наброске, изображающем ночь, верх экранной трубы в ходовой рубке, в светлом кругу, крупно, узкие нетерпеливые глаза, уходящий в океан белый прозрачный конус, а в нем, в его основании, под штырем антенны фишлупы — мягкое дно с кривулиной от доисторического хвостатого животного. Все обобщенно, в полунамеках, с бесконечной нервотрепкой далекой разведки. Только кто завершил бы художнический порыв? Нонна видела все и ничего не могла. Плохо браться за перо и тушь от случая к случаю.

«Лебежу перед ней!..» — взяло зло Зубакина.

Его никто не переубедил бы в том, что обстоятельства для женщины — все равно что теплые и холодные течения для рыб, только они так же властно предопределяют все ходы и выходы. Осудил себя: «Я не создал их!» И уже протянул руку к двери, спросил:

— Не хочешь жить, как все?

— Мне противно. Мое состояние… будто опилась пресной воды.

— А сама-то какая есть, если начистоту? Только потребляешь духовные ценности. Тоже, выходит, по существу-то мещанка. Только с другого конца.

— Все. Ты окончательно разоблачил себя. Если б любил, не нашел бы во мне никаких недостатков.

— При всем я отдаю тебе должное. Не с кем сравнить… — заверил Зубакин.

— Это по́шло…

— Только от меня такое можешь услышать. Никто не насмелится.

— Уйди.

— Не замечаешь, что я еще не обнял тебя?

— Капитан, ты определенно рехнулся. Найди по себе… в моечной.

Уже не способная больше уступать, Нонна посмотрела на него выразительно, как на комика: «Совсем, что ли?..»

— Нонна, милая! Я люблю…

— Брошу все!

— Нет смысла добиваться что-либо без тебя. К чему? Я размышлял. Добро умней делать следующим образом. Для тех, кто нам знаешь какой. Вроде в подарок. Потом обязательно получишь то же. А это дороже сделанного для самого себя.

— Верно! Как бы с процентами.

Он чувствовал, что Нонну уже не взять силой, никак. Прищуривался, смотрел вниз: «Первый помощник увел ее от меня, кто же еще-то?»

«А Сашку Кытманова никогда не соблазнят ни деньги, ни почести. Его стезя — прекрасна!» — все пело в Нонне.

В кают-компанию вошел Дима с занесенной за спину рукой.

— Мне что-то из Амурска?.. — Нонне вдруг не хватило воздуху.

Как раз тогда производственные пейзажи Сашки Кытманова экспонировались в Амурске под открытым небом, на лучшем проспекте, сбегающем с горы, где Дворец культуры. Глаза Нонны взблеснули так же, как в заливе «Америки» на попутных проводах баркентины «Секстан» в бухту Врангеля — поруганной, с кучами мусора, как с коростами, и все же непобедимо красивой, упрямо существующей для того, что еще грядет.