— Мужчина ранен копьём в грудь, — ответил Сократ. — Нельзя ли сохранить ему жизнь?
— Так хочешь ты или он? — спросила жрица.
— Он.
— Тогда проводи меня к нему, — сказал жрица.
Они спустились ниже храма Аполлона, ниже дарохранилищ городов, прошли по склону почти половину дороги, ведущей к Толосу Афины Пронайи, и лишь тогда оказались у Афинского пристанища, у дома, построенного в Дельфах для афинян, приезжающих за оракулом в храм Аполлона и на Пифийские игры. Пристанище было безлюдным — до Пифийских игр было ещё далеко, а за оракулом люди приходили чаше всего под осень, в тёплую, по уже свободную от полевых работ пору. Поэтому смотритель пристанища предоставил Софоклу и Сократу на выбор несколько комнат. Они выбрали ту, что была поближе к колодцу и конюшне, — так Толмиду и Хромону было удобнее присматривать и ухаживать за лошадьми. Демарха до прихода жрицы Арсинои оставили лежать в повозке, соорудив ему там тёплое ложе.
Арсиноя велела развязать рану и показать копьё, которым она была нанесена. Пока Толмид снимал с раны Демарха повязку, Хромой принёс своё копьё.
— И зачем ты это сделал? — спросила Арсиноя Хромона.
— Он занёс меч над этим юношей, — Хромон указал на Толмида. — И если б я не метнул копьё, юноша остался бы без головы.
— Зачем же теперь спасать ему жизнь? — разглядывая кровоточащую рану Демарха, спросила жрица.
— Он афинянин, — ответил Сократ. — Афинянин афинянина может убить в честном поединке, но никогда не оставит в беде.
— Что ж, поставь сюда мою корзину, — велела жрица Сократу, который бережно держал у груди её корзину с кувшинами, лекифами[101] и пучками ароматных трав, завёрнутых в тряпицы.
Арсиноя промыла Демарху рапу сначала водой из кувшина.
— Она течёт с вершин Парнаса по разным камням, корням и мхам, — сказала Арсиноя о воде. — И не потому она целебна, что вытекает из родника нимфы Касталии, а потому, что вобрала в себя много целебных солей и соков.
Сократ и Софокл только переглянулись: жрица сказала такое, что и богам говорить не разрешалось.
Потом она смазала рану Демарха маслами из лекифов, посыпала растёртыми в порошок травами, окурила её дымом каких-то корней, закрыла широкими листьями подорожника и перевязала лентой, смоченной в коричневом настое.
— И пусть пьёт тёплую воду с мёдом, — сказала Арсиноя, сходя с повозки.
Сократ проводил жрицу до храма.
— Ведь ты приехал за оракулом, — сказала она ему, беря из его рук свою корзину.
— Да, — ответил Сократ.
— Почему же не говоришь мне об этом?
— Как я мог сказать, если ты не спрашивала?
— Ты осуждаешь это правило?
— Я радуюсь твоему вопросу.
— Тогда отвечай, за каким оракулом приехал ты.
— Я хочу получить оракул, за который поднесу храму в дар золотую кружку: о победе или поражении Афин в войне с Пелопоннесом. И ещё тот, за который поднесу в дар храму золотой браслет с дорогими каменьями — для Перикла: доживёт ли он до победы.
— Утром поставишь дары на камень перед храмом. Я выйду и позову тебя.
Жрица ушла. Сократ постоял перед храмом, затем поднялся по ступеням и вошёл в наос. Здесь на камнях стен ещё при строительстве храма были высечены знаменитые изречения мудрецов древности: Фалеса, Питтака, Периандра, Бианта, Солона, Клеобула и Хилона. Хилону принадлежало самое мудрое из них: «Познай самого себя». Хотя и другие изречения были достойны того, чтобы помнить их всегда. «Мера — лучше всего» — это сказал Ктеобул из Линда; «Ничего слишком» — Солон Афинский; «Поручись — и беда тут как тут» — Фалес из Милета; «Что возмущает тебя в ближнем — того не делай сам» — Питтак из Митилен; «Худших — большинство» — Биант из Приены; «Наслаждения смертны, добродетели бессмертны» — Периандр из Коринфа. Но главное сказал всё же Хилон из Лакедемона: «Познай самого себя».
Изречения мудрецов были высечены на верхних камнях. На нижних же были нацарапаны сотни других изречений — людей тщеславных, но безвестных, посещавших в разное время Дельфийский храм Аполлона. Сократ долго читал эти надписи — их были сотни! — но не нашёл пи одной достойной того, чтобы её запомнить. При этом он заметил, что многие надписи сделаны поспешно, неразборчиво, зато имена авторов под ними процарапаны тщательно и глубоко, из чего следовало, что авторы надписей больше заботились об увековечении своих имён, чем мыслей. Как жаль, что человеческое тщеславие, глупость и суетность нашли пристанище в храме Аполлона, под чьим знаком родился и живёт он, Сократ, и кому, в сущности, служит. Он родился в фаргелионе, месяце Аполлона, — в этом месяце богиня Лето родила на Крите, в Делосе, двух близнецов, Артемиду и Аполлона, — и, значит, подпадал под покровительство лучезарного Бога муз, искусств и гармонии. Гармония — разум космоса, которому причастны философы. А первым принципом философствования служит этот увековеченный на белом камнехрама: «Познай самого себя». Ибо подобное познаётся подобным: душа мира — бессмертной человеческой душой. Душа человека — хранительница всех знаний, которые она приобрела в своих вечных скитаниях в том и в этом мире. И потому познание самого себя, своей души — это воспоминание бессмертной души о своих прежних знаниях, накопленных в скитаниях по разным мирам. Кто углубляется в себя, тот углубляется в космос и приближается к Богу. И потому познание есть высшая добродетель. Поля Блаженных принадлежат философам...
А всё дурное, всё злое совершается людьми по неведению, незнанию. Разумное, умышленное зло невозможно. Если человек знает, что есть истинное благо для него и для других, он никогда не совершит злой поступок: знание — божественная сила, и ничто не может её поколебать или одолеть. Никакое зло не совершается сознательно. Знание истинного блага не допускает, чтобы для одних оно было злом, а для других добром. Если же человек допускает такое, то он обладает не знанием, а мнением, которое, как правило, далеко от истины, так далеко, что путь от мнения до истины может стоить всей жизни, невозвратного ухода в подземелья и пропасти Тартара. Мудрость уводит человека в Поля Блаженных, где обитают Орфей, Мусей, Гомер, Гесиод, Паламед, Аякс, Агамемнон, Одиссей...
Добрый и дельный поступок — следствие ума. Преступление — следствие безумства. Следует ли казнить безумцев? Неисправимых, испорченных в самой сути своей следует посылать в Аид, на суд Миноса, Радаманта, Эака и Триптолема. Прочих же надо увещевать и наставлять для дальнейшей жизни.
Размышляя о добре и зле, Сократ подспудно думал о Демархе. Способность к философствованию — редкость. Ею обладают лишь древнейшие души, прошедшие суровые и длительные испытания жизнью и смертью. Прочим же добродетель открыта в делах, которые не требуют ни божественного откровения, ни философского самоуглубления. Им нет нужды спрашивать у богов и философов, например, о том, что лучше: взять для лошадей человека, умеющего держать вожжи или не умеющего; взять на корабль умеющего править судном или не умеющего. Или, например, о том, что может узнать человек, научившись считать, измерять, взвешивать. Сам человек, без помощи богов и философов, может стать умелым плотником, кузнецом, земледельцем, экономом, кормчим, стратегом. Философы не нуждаются в прорицателях, потому что они сами открывают в себе божественный смысл всего. Прочие же люди пусть обращаются к богам лишь по поводу значительного: о своём предназначении, о будущем своей семьи, своего дома, города, государства. Философам это открывается в общении с собственной душой. Итак, познай самого себя...
Преступление — как яма: если в неё упал один человек, то упадёт и другой, и третий, и четвёртый — пока её не зароют. Так оказался в этой яме Демарх. Сократ пока мало что знает о нём. То, что он сын сборщика налогов Диния, наводит лишь на мысль, что он может быть причастным к делам своего отца. Наводит на мысль, но ничего не доказывает. А разбойное нападение у развилки дорог в ущелье Парнаса? Соверши Демарх нападение на кого-нибудь другого, можно было бы решить, что он обыкновенный разбойник. Но он напал не на кого-нибудь, а на них, на Сократа и Софокла. Если это случайность, то он останется простым разбойником; если же не случайность, если это его первое нападение, задуманное с учётом того, что на развилке у Парнаса в этот день и час появятся они, Сократ и Софокл, то он не просто разбойник, а исполнитель чьей-то злой воли, преступного замысла, в котором добыча мало что значит, потому что важно другое — убийство... Убийство из боязни чего-то или убийство во вред кому-то.
