— Оливия, отнеси это на кухню, переоденься и немедленно приходи в мою келью.

Когда девушка повернулась, чтобы уйти, незнакомец подобрал что-то с земли и со словами: «Позволь возвратить это в твою корзину», что-то засунул между мокрыми листьями.

Отойдя подальше, туда, где ее не могли видеть, она достала то, что положил в корзину незнакомец — это оказался завиток овечьей шерсти.

Оливия вошла в прохладную келью настоятельницы. Это была маленькая комната, всю обстановку которой составляли деревянный стул с высокой спинкой, стол, скамеечка для молитв да маленькая табуретка. На столе у окна лежал сверток белой ткани. Оливия всего несколько раз бывала здесь, и сейчас ей показалось, что комната съежилась за годы, прошедшие с тех пор, как она впервые пришла сюда пятилетней девочкой. Тогда с ней была ее мать, и Оливия очень боялась, что ее оставят здесь одну с этой приветливой, но чужой, одетой в белое дамой, хотя ей и сказали, что два раза в год можно навещать свою семью.

Но два года назад в их край пришла смертоносная чума и забрала ее родителей. Оливия горевала не только оттого, что так страшно и неожиданно лишилась их, но и потому, что с их смертью перестала ездить домой, а ведь она всегда так ждала этих поездок. Теперь брат Генрих, который стал ей почти совсем чужим, унаследовал обязанности ее отца в поместье и дал ей ясно понять, что не нуждается в помощи девочки, воспитанной в монастыре и умеющей только вышивать, какими бы благими ни были ее намерения.

— Оливия, садись, пожалуйста. Ты живешь в монастыре Пресвятой Богородицы уже двенадцать лет, не так ли, милая?

— Да, преподобная матушка.

Оливия пыталась угадать, о чем будет разговор, но мать-настоятельница говорила в своей всегдашней приветливо-ровной манере, по которой никогда нельзя было узнать, что сейчас последует — наказание или похвала.

— А теперь, Оливия, тебе уже семнадцать лет, и ты — молодая леди. Которая, я полагаю, вполне готова занять свое место в миру.

Пауза в ее речи и брошенный на Оливию взгляд говорили о том, что мать-настоятельница ждет от нее какой-нибудь реплики, однако ответом ей было только изумление, написанное на прекрасном личике. У Оливии просто закружилась голова, и ей показалось, что в комнате потемнело. Взгляд бессмысленно переходил с предмета на предмет, пока не остановился на свертке белой ткани, из которой светящимися точками выглядывали тонкие золотые нитки для вышивания.

— Преподобная матушка, ты хочешь сказать, что я должна вернуться домой?

— Дитя мое, на то есть много причин. С тех пор как сэр Генрих и леди Айрин умерли, твой брат управлялся без тебя, а ты смогла закончить обучение. Теперь же, мне кажется, мы больше не можем позволить ему жертвовать…

— Жертвовать?! — Слово выскочило прежде, чем Оливия сумела удержать его. — Преподобная матушка, прости меня, но ты не знаешь всего. Мой брат не хочет, чтобы я жила дома. Он дал мне понять, что ему неприятно мое присутствие. Он ведет себя со мной как с незваной гостьей. С тех пор как умерли мои родители, мой настоящий дом — здесь.

Настоятельница смотрела на расстроенное личико, и ее сердце было полно любви к этой девочке, которую она двенадцать лет учила, и которой стала второй матерью. А теперь обстоятельства требуют, чтобы они расстались, и жизнью этой девочки, как и многих других, будут в равной степени распоряжаться судьба и мужчины. Но в этот раз ей почему-то было особенно трудно расстаться со своей воспитанницей.

Она покачала головой и, взглянув в окно, присела на высокий резной стул.

— Оливия, послушай… Для каждого из нас уготовлена своя судьба. Ты должна мне поверить. Каждый шаг, который Господь запланировал для нас, это шаг в нужном направлении. Я бы не стала отсылать тебя, если бы не была совершенно уверена в правильности этого шага. Я лучше понимаю Его планы, и тебе следует мне доверять. Существуют причины, по которым ты должна сейчас оставить монастырь и возвратиться домой.

Оливия слушала ее и ничего не понимала. Доверять? Чему она должна доверять? Причины? Какие? Что за план?

— Мой брат знает? — спросила она тусклым голосом.

— Нет, твоему брату еще не сообщили. Завтра мы пошлем эконома оповестить его, а послезавтра ты поедешь.

Оливия все еще с трудом осознавала, что происходит.

— А как же мое вышивание, преподобная матушка?

— Ты хорошо обучила младших девочек, а я выучила тебя всему, что знаю сама, Оливия. Девочки смогут продолжать ту работу, которую делают сейчас.

Во второй раз за этот день, который начался так тепло и солнечно, мир, в котором жила Оливия, стал холодным и темным. Она получила свое благословение, стоя перед настоятельницей с опущенной головой.

Когда дверь за Оливией закрылась, настоятельница еще некоторое время постояла в раздумье. Ее взгляд скользнул по желтым полям пижмы, а потом выше, туда, где вдалеке были видны люди, миряне, выпускавшие овец из загонов. Овцы белым потоком стекали вниз по холму и постепенно разбредались по склонам, словно лепестки яблоневого цвета по саду.

— Вот и тебе пришло время улететь, маленький цветочек, — проговорила она и любовно провела рукой по свертку золотых ниток, который ей принес сегодняшний гость. Она улыбнулась и направилась к молитвенной скамеечке.

По звону железных подков на каменном мосту обитатели дома Джиллерсов поняли, что те, кого они ждали, приехали, и едва Оливия и сопровождавшие ее монахини, мать Лаура и сестра Роза, подъехали к дому, как тяжелая дубовая дверь распахнулась. На пороге появилась молодая женщина, на ходу снимая фартук и протягивая его служанке. Она была ниже ростом, чем Оливия, с пышной грудью и широкими бедрами. На вид ей было лет двадцать пять. Живое, умное лицо обрамляли белоснежная головная повязка и вуаль. Взгляд голубых глаз остановился на Оливии, подтвердив то, что женщина слышала о ее красоте. Учтиво улыбаясь, она сделала реверанс и поприветствовала гостей, обратившись к самой важной из них.

— Матушка, какая честь для нас! Надеюсь, что путешествие тебя не слишком утомило. И вы, сестры, добро пожаловать в наш дом!

«Наш дом», — подумала Оливия. Что она имеет в виду?

— Заходи, Оливия! Ты выглядишь такой усталой!

Приветствуя Оливию, она протянула к ней руки. Руки сильные и теплые, подумала девушка, а глаза холодные.

Тут вышел и Генрих. В последний раз они виделись на Пасхальной неделе, а теперь он отрастил бороду и выглядел постаревшим и озабоченным.

— Простите, что я не вышел первым, чтобы приветствовать вас. Я был во дворе. Позвольте представить мою жену, Кэтрин.

Он учтиво поклонился, и Кэтрин присела в поклоне еще раз. Генрих подошел к сестре в последнюю очередь.

— Олли, добро пожаловать.

Он крепко обнял ее за плечи, но его поцелуй показался Оливии не более чем формальностью.

О том, что Генрих женился, Оливия узнала от монахинь, и ее обидело, что он даже не подумал написать о своей женитьбе. Она узнала также, что монастырь переживал тяжелые времена, с тех пор как прошла чума и унесла с собой так много жизней сестер и работавших в монастыре братьев-мирян, и что после смерти родителей, всегда щедро оплачивавших ее содержание в монастыре, Генрих не внес за нее ни фартинга. Тем не менее, она решила ничего не говорить по поводу его женитьбы и вести себя так, будто ничего не произошло.

— Спасибо, Генрих. Я рада, что вернулась домой.

За обедом, приготовленным и поданным по всем правилам формального приема, Оливия была задумчива. Пользуясь тем, что сотрапезники были заняты беседой, она попыталась оценить свое положение. Роль незамужней сестры при брате, который испытывал финансовые трудности, была незавидной. Бедное приданое не очень-то ей поможет. Ее воображение отказывалось прийти ей на помощь и нарисовать картину будущей жизни.

Приданое! Не из-за него ли брат женился на этой женщине? В прошлом году он часто наезжал в поместье Голдманов, чтобы повидаться с их восемнадцатилетней дочерью Гвендолен. Что там произошло? Может, сэр Бенедикт решил, что Генрих — недостаточно хорошая партия для его дочери, теперь, когда после чумы у него в поместье осталось так мало людей и некому поддерживать в должном порядке его владения? Кэтрин производила впечатление человека, способного безо всякой помощи справиться с ведением хозяйства. Но принесла ли она ему большое приданое?