Хосе Энрикес, гигант-оператор, который здесь, под землей, превратился в исхудавшего древнего старца, да еще и без рубашки, еще раз взглянул на бур и произнес то, о чем в тот момент думали все присутствовавшие в помещении:

– Dios existe, – сказал он. Господь все-таки существует.

Еще несколько минут после прорыва бура 10В шахтеры продолжали исступленно колотить в трубу. При этом они чередовались, лупя по ней не только позаимствованным у Ричарда Вильярроэля хромированным ключом, но и швыряли в него мелкие камешки, равно как и стучали молотком, не обращая никакого внимания на товарищей, предупреждавших их об опасности обрушения скальной породы, разрыхленной буром. «Мы были похожи на детей, лупящих палками по фигурке пиньяты[36]», – вспоминал об этом эпизоде Омар Рейгадас. Como cabros chicos pegàndole a una piñata[37]. Голые по пояс мальчишки в желтых, синих и красных касках резвились вовсю, пока кто-то из шахтеров не подъехал на погрузчике, захватом которого поднял Йонни и Карлоса Барриосов в корзине к потолку, чтобы стальной арматурой укрепить проделанное в потолке отверстие. Те, осознавая важность момента, раздавали команды направо и налево, развив сумасшедшую активность. Самое главное сейчас – устранить любые сомнения у тех, наверху, в том, что здесь, внизу, есть живые. Подать знак, оставить отметку, прикрепить записку. Кто-то предложил перестать стучать по буру, чтобы понять, отвечают ли им сверху, и Йонни прижался ухом к стальной трубе и подтвердил, что да, он слышит, как они стучат в ответ. Еще один шахтер швырнул Йонни пульверизатор с красной краской, чтобы тот оставил ею отметку, но по трубе потоком текла грязная вода, тут же смывая все следы краски. «Нам нужно было вытереть трубу насухо, но сделать это было нечем». В конце концов часть краски, кажется, все-таки закрепилась на стволе. Шахтеры принялись привязывать к буру заранее подготовленные письма и записки, числом более дюжины, заворачивая их в куски пластика, обматывая изолентой и резиновыми трубками, чтобы защитить от воды, по-прежнему потоком льющейся сверху. Многие сомневались, что клочок бумаги выдержит долгий путь наверх сквозь такую кашу. И по-прежнему неумолчно стучали по буру.

Нельсон Флорес, оператор буровой установки, ощутил вибрацию стальной трубы прежде, чем услышал ее. Поначалу он даже сказал себе, что, наверное, виной всему вес 114 стальных отрезков массой 20,5 тонн, ударяющихся и трущихся друг о друга в стволе скважины. Прижавшись ухом к верхней части последней трубы, он услыхал резкий и частый стук, который потом замедлился, «как если бы viejos там, внизу, подустали». Команда остановить бурение дошла до остальных бригад, работающих на склоне, и вскоре сразу несколько человек стали прислушиваться к звукам, идущим снизу по стальной трубе. Это они! Бригада буровиков быстро и слаженно присоединила еще одну секцию к стальной гусенице, чтобы определить, какой глубины каверна, для чего они собрались опускать ее до тех пор, пока она не упрется в преграду. Флорес следил за тем, как стальное сочленение ушло в землю еще на четыре метра и остановилось, что в точности соответствовало высоте галереи, в которую они целились. Вновь прислушавшись к звукам, долетающим снизу, они заметили, что те изменили ритм: теперь они стали похожи на азбуку Морзе или рваный музыкальный темп с долгими и короткими интервалами. «Вот тогда наши сомнения развеялись окончательно, – признался Эдуардо Уртадо, начальник буровой установки. – Там, внизу, явно был кто-то живой».

Известие об этом было немедленно отправлено разным чилийским чиновникам. Впрочем, Сугаррет, инженер, отвечающий за техническую сторону спасательной операции, был настроен весьма скептически. Он отдал распоряжение, которое было проигнорировано буровиками: «Я распорядился, чтобы они ничего и никому не говорили, потому что помнил, что случилось в прошлый раз, когда мы пробились в какой-то коридор. И новый кризис с семьями шахтеров был мне решительно не нужен», – вспоминал он. Министр Голборн тоже был склонен проявить осторожность, и, поскольку не было и 6 утра и президент Пиньера, скорее всего, еще спал в своем дворце в Сантьяго, Голборн отправил своему главнокомандующему краткое текстовое сообщение: «Rompimos». Мы прорвались. Не планировалось никаких уведомлений либо пресс-конференций для членов семей или кого-либо еще, но после стольких неудач бурильщики сами не смогли удержать язык за зубами, и новость начала постепенно распространяться среди спасателей и вспомогательных служб, находящихся на территории шахты. Узнав об этом, Пабло Рамирес, друг Флоренсио Авалоса, тот самый, кто первым вошел в шахту в поисках попавших в западню людей, немедленно отправился на буровую 10В. К этому времени многие спасатели уже знали Рамиреса в лицо, поскольку то и дело обращались к нему за консультацией по поводу шахты, как знали и то, что у него много друзей осталось там, внизу, и потому, когда он прибыл на буровую, ему тоже дали послушать. Звук, идущий снизу, явно стал громче: совершенно очевидно, его производил человек, в чем не осталось никаких сомнений, даже учитывая тот факт, что до поверхности ему пришлось преодолеть путь длиной более 600 метров. Угодившие в подземную ловушку шахтеры находились настолько далеко, что даже если бы они кричали в трубу снизу, то звук до поверхности шел бы больше двух секунд. Но по металлу он распространяется в двадцать раз быстрее, поэтому уже через четверть секунды Рамирес слышал каждого из своих друзей, когда они ударяли по трубе чем-то тяжелым.

К этому времени благодаря усилиям чилийского правительства на шахте уже появилась сотовая связь, и Рамирес позвонил тому, кто первым, по его мнению, должен был узнать о случившемся, – сыну Флоренсио Авалоса, Але. Субботнее утро уже вступило в свои права, и в кои-то веки Але не нужно было торопиться в школу и обратно на шахту.

– Але, твой отец жив, – сказал мальчику Рамирес. – Не волнуйся. Они все живы. Слушай. – И Рамирес прижал трубку телефона к стальной стенке трубы.

И у себя дома, в Копьяпо, Але услышал шум, доносящийся из того места, где его отец был похоронен заживо. «Это было похоже на колокол, – вспоминал Але. – Колокол, который звенит в школе».

Але позвонил в лагерь «Эсперанса». Его мать все еще была у себя в палатке, поскольку смогла заснуть всего какой-то час назад.

– Мама, дядя Пабло говорит, что они все живы.

Моника вознесла хвалу Господу, «и только Господу», и в том, как она повторила эти слова, прозвучал некий вызов, ведь только сейчас она поняла, как одиноко ей было с той самой ночи 5 августа: «Мне показалось, будто мое сердце раскрылось заново». Флоренсио жив, и ее жизнь начнется сначала. После семнадцати дней, когда она питалась кое-как, всухомятку, временами забывала о детях, страдала от бессонницы, голода и сомнамбулизма, Моника вновь начала регулярно готовить и есть. Выйдя из своего убежища в лагерь, она заметила родственников у соседней палатки. Ей захотелось сразу же сообщить им радостные новости, но не успела она открыть рот, как тут же поняла, что им уже известно обо всем. Пока она спала, в лагерь с криками «мы нашли их!» прибежали несколько спасателей с буровой. Слова эти достигли слуха ее родственников, которые, правда, и не подумали разбудить ее. С того момента, как их сын Флоренсио угодил в подземную ловушку, они отстранились от невестки, наблюдая, как между ними вырастает стена отчуждения, и не смогли или не захотели помочь ей. Судя по всему, они были злы и обижены на нее, очевидно полагая, что их сын, несомненно личность яркая, погиб в шахте, где работал, дабы содержать семью, которую он со своей возлюбленной создал, когда обоим было всего по пятнадцать лет. Моника же испытывала растерянность и обиду. К ее радости примешивалась боль от только что нанесенной новой раны.