– Оно было здесь раньше? – поинтересовался министр.

– Нет! – восторженным ревом ответили ему спасатели.

Итак, они получили доказательства, что внизу остался в живых по крайней мере один человек, и многие из тех, кто собрался вокруг скважины 10В, обменивались крепкими рукопожатиями и объятиями. Вдруг Голборн заметил, что к концу стального стержня что-то примотано, и стал развязывать узел. Это было нечто вроде резинового шланга, и, когда тот упал на землю, под ним обнаружился клочок бумаги. Из более чем десятка посланий, которые шахтеры внизу привязали, уцелело всего три, и Голборн только что обнаружил первое. Бумагу от трубы он отдирал осторожно и бережно, поскольку она намокла и буквально расползалась у него в руках.

– Не разворачивайте ее, сеньор министр, – посоветовал ему кто-то. – Подождите, пока она не высохнет.

– Если мы не прочтем ее сейчас, то не сможем прочесть уже никогда, – подал голос другой спасатель.

В конце концов Голборну удалось развернуть обрывок.

– Что там написано?

Министр горнодобывающей промышленности начал громко читать вслух:

– «…бур пробился к нам на отметке 94 в трех метрах от переднего торца. С одной стороны кровли, ближе к правой стене. Из отверстия сочится вода. Мы находимся в Убежище. Остальные скважины прошли мимо…» Часть записки оборвана. Но заканчивается она словами: «…да просветлит Господь ваш разум. Передавайте saludo[38] Кларе и моей семье. Марио Гомес».

Барра начал читать вторую записку:

– «…дорогая Лидия. Со мной все в порядке. Надеюсь скоро увидеться с тобой…»

– Это личное письмо, – заметил кто-то. – Пожалуй, не стоит его дальше читать.

Пока двое самых могущественных людей Чили пытались разобрать полученные послания, один из загорелых разнорабочих на буровой потихоньку подгреб к себе ногой кусок резиновой трубки, который Голборн отшвырнул в сторону, полагая его бесполезным. Пожалуй, бурильщик решил разжиться им как сувениром, но, присмотревшись внимательнее к тому, что уже вознамерился отнести домой, вдруг заметил, что внутри что-то спрятано.

– Здесь еще одна записка! – заорал вдруг кто-то у него над ухом, и вскоре уже сам министр развернул третье послание, написанное на сложенной вдвое миллиметровой бумаге.

Не успел Голборн открыть рот, чтобы прочесть ее, как те, кто заглядывал ему через плечо, уже вопили от радости. Vivos![39] Эти бездельники там, внизу, живы все до единого. Todos los huevones![40] Площадку охватило радостное безумие: рабочие кричали и обнимались, а один из бурильщиков даже упал на колени. Кое-кто вновь начал неистово обниматься, но многим на глаза навернулись слезы, и они зарыдали, неловко и неумело, как бывает, когда у мужчины умирает мать или рождается сын. Эти суровые, закаленные люди только что вгоняли в камень у них под ногами стальные стержни, и сейчас их окружают обломки этих самых камней и пыль от бурения. Это те самые люди, которые делали скважины в поисках золота и других металлов, и они только что пробили самый глубокий шурф в своей жизни в поисках тридцати трех обормотов, и они нашли их похороненными заживо в самой глубине этой величественной, непокоренной и неприступной скалы.

– Gracias, huevòn, gracias[41].

– Lo logramos! Мы сделали это!

В эту минуту безусловного и чистого торжества и триумфа как-то подзабылись и все «протоколы» Министерства внутренних дел. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить нескольких бурильщиков, которые со всех ног бросились вниз по склону, прочь от «Шрамм Т685» к забору, что отделяет территорию рудника от лагеря «Эсперанса», к палаткам, часовенке и кухне, к спутниковым антеннам, к поленницам дров, к столбам дыма, поднимающимся от недавно затушенных костров, включая и тот, у которого семья Алекса Веги вместе с остальными засиделась почти до утра, распевая балладу, сочиненную в его честь. И нарушители протоколов закричали. Да так громко, что их было слышно на буровой площадке, потому что все машины были остановлены, и гора, взятая в плен шумом сложных механизмов, застыла в недоумении, вслушиваясь в крики людей, которые волнами расходились от нее. И голоса бурильщиков звучали громче всех.

– Все эти обормоты живы! Живы! Все до единого! Estòn todos los huevones vivos!

Вскоре неподалеку приземлился вертолет, доставивший президента на территорию рудника из Копьяпо. Семьи и репортеры собрались перед ним, чтобы еще раз – уже официально – услышать из его уст то, что было уже всем известно. Президенту выпала честь первым представить на публике записку Хосе Охеды, написанную крупными красными буквами, живое свидетельство того, что невозможное возможно. Появление этой записки на экранах повергло все Чили в радостную эйфорию. От Арики, городка на северной границе, где в детском приюте жил Виктор Замора, вечно голодный шахтер, до патагонских поселений на полпути к Антарктике, где новобранец Хуан Ильянес некогда встречал Рождество, повсюду звучали приветственные крики. Люди отрывались от телевизоров и выбегали на улицы и площади. В Копьяпо в честь обнаружения тридцати трех шахтеров над городом катился колокольный звон, пригоршнями рассыпая в воскресном зимнем воздухе звонкие лучики радости.

В скважину 10В опустили камеру, микрофон и динамик, за процессом наблюдали президент Чили, министр Голборн и прочие официальные лица. Здесь же присутствовал и психолог, Альберто Итурра, которого очень беспокоило, в каком состоянии шахтеры после семнадцатидневного пребывания в подземном плену, поскольку, согласно лучшим (и приватным) расчетам правительства, им давно полагалось быть мертвыми. Так что почти наверняка они страдают той или иной формой измененного состояния сознания, и Итурра испытывал нешуточное раздражение, поскольку руководители спасательной операции отвергли его здравый и разумный совет. А состоял он в том, что, по мнению психолога, первым шахтеры в подземелье должны были услышать знакомый голос с поверхности, и Итурра предложил на эту роль Пабло Рамиреса, закадычного друга Авалоса, который заодно приятельствовал и со многими из пленников шахты. Но чиновники отклонили его предложение, поскольку, дескать, здесь находится сам президент и он хочет лично обратиться к ним от лица чилийского народа, а разве можно отказать президенту? Шахтерам сейчас уже ничего не угрожает, весь мир жадно ловил последние новости о великом чуде, случившемся на шахте «Сан-Хосе», и несколько лучиков славы неизбежно должны были упасть и на недавно избранного президента Пиньеру. Теперь, когда драма готова была смениться хеппи-эндом, не грех добавить к несомненным бескорыстию и альтруизму, проявленным спасателями и официальными лицами на месте работ в «Сан-Хосе», еще и капельку политики и тщеславия. «Вдруг стали уделять повышенное внимание чести мундира и собственным персонам. Да взять хотя бы собственно камеру, громкоговоритель и микрофон, как раз в эту минуту спускавшиеся к заблокированным людям внизу. Между чилийским флотом и «Коделко» разыгралась настоящая, пусть и маленькая, бюрократическая война по поводу того, какое именно правительственное учреждение доставит сюда аппаратуру и операторов, которые будут ею управлять. Флот располагал превосходными камерами для подводных спасательных работ, но и у «Коделко» наличествовала собственная технология, и в конце стало ясно, что победу одержала «Коделко», «присвоив» себе скважину», – заметил Итурра и сухо добавил: – Но вот Шахтеры (именно так, с заглавной буквы) собственностью «Коделко» не являлись. На Шахтеров предъявило права Министерство социального обеспечения Чили». Психолог средних лет, и сам не лишенный тщеславия (он признавался, что в юности его называли математическим гением и будущим светилом инженерной мысли), был уверен, что у микрофона или, по крайней мере, в непосредственной близости от него должен был находиться он сам. Но его безжалостно оттеснили на задний план, и камера «Коделко» начала спуск в шахту, передавая на поверхность изображение бесконечной трубы, врезанной в массив серого диорита, кромки которого выглядели влажными и мясистыми, как если бы камера путешествовала по внутренностям гигантского каменного червя. Но вот она достигла дна и изображение мгновенно расфокусировалось и погрузилось в темноту.