Виктор очень нервничал и явно раскаивался в том, что натворил, судя по неуверенному и срывающемуся голосу. Омар Рейгадас впоследствии скажет: «Мы все поняли, что он чувствует себя ужасно после того, что наделал».
После извинений наступало время приема пищи. Сегодня она у них еще имелась. Но тут вперед шагнул Алекс Вега.
– Можно я скажу? – спросил он. Эль Папи Рики превратился в Ходячий Скелет или Charqui de Mariposa и выглядел куда меньше и уязвимее любого из них, а в еде нуждался куда больше.
Марио Сепульведа повернулся к Омару Рейгадасу и прошептал:
– Этот парень попросит себе больше еды. Что будем делать?
– Я дам ему кусочек своего печенья, а ты дашь еще немного, – ответил Омар. – А потом мы спросим, не желает ли кто-нибудь еще поделиться и помочь ему…
Но Алекс не стал просить себе добавки.
– Я смотрю, это дело затягивается, – начал он. – Один бур только что прошел мимо, а завтра, не исключено, промахнется и второй. Продуктов осталось совсем немного, и сегодня, я думаю, мы не должны есть. Давайте не будем есть. Давайте оставим все на завтра, и тогда мы продержимся на один день дольше.
Кое-кто из шахтеров заворчал и отрицательно покачал головой: нет, они не хотят пропускать даже один прием пищи. Давайте поедим! Я хочу есть! Но в конце концов все согласились отказаться от еды. Три дня ничего, кроме воды. Несколько человек были глубоко тронуты благородным поступком Алекса Веги, его готовностью принести себя в жертву, его – самого худого из всех, который поставил их интересы и коллективное здоровье выше очевидной собственной нужды.
Поняв по звукам, что последний бур прошел мимо цели, еще несколько человек захотели оставить предсмертные записки, как Виктор Сеговия. Подобно ему, они писали в надежде, что когда-нибудь какой-нибудь спасатель обнаружит их прощальные письма. Они настолько ослабели, что, заснув, могли уже не проснуться, или же у них попросту недостало бы сил для письма. Кое-кому понадобилась помощь, чтобы подняться на ноги и пройти в отхожее место, и они поддерживали друг друга в путешествии вверх по Пандусу, к нагромождению камней, где зарывали свой козий помет, который вышел из их тел, или к издающей дурной запах импровизированной туалетной кабинке, и обратно. Кто-то предложил вновь подсоединить шланги к цистернам с водой, потому что через несколько дней они ослабеют окончательно и не смогут подняться на нужную отметку, чтобы наполнить водой бочки, которые они привозили в Убежище. Чувство обреченности оказалось заразительным. Карлос Мамани видел, что все больше его товарищей по несчастью поддались и начали писать прощальные письма, он слышал, как перекликались вокруг чилийцы: «Ты закончил?», «Одолжи свой карандаш», «Мне нужен листок бумаги». Некоторые из мужчин при этом плакали, и Мамани жалел их, потому что для шахтера лить слезы перед своими товарищами – последнее дело. Подобно многим молодым людям, находившимся в тот момент в Убежище и подле него, ему казалось, что шахтеры старшего поколения более подвержены и склонны к отчаянию. «Я слыхал потом, как кто-то говорил, будто горняки постарше были там, внизу, надеждой и опорой, но это – вранье», – вспоминал Мамани. У Хорхе Галлегильоса распухла нога. Марио Гомесу было нечем дышать – легкие отказывались служить ему. Единственным из стариков, кто всегда оставался в строю, был Омар Рейгадас. Он постоянно повторял: «Не волнуйтесь, за нами придут. Они обязательно придут за нами». Но большинство шахтеров постарше просто сходили с ума. Виктор Сеговия много дней писал о своей смерти, и теперь, когда большинство его товарищей заняты тем же самым, он наконец дал своим самым мрачным мыслям, которые он прежде поверял бумаге, выплеснуться наружу:
– Мы все умрем!
– Помолчи, старик! Concha de tu madre![30]
Карлос Мамани подавил искушение поддаться общему психозу и начать прощаться со своими родными и близкими. Старшая сестра ему так и не приснилась, и, пока этого не случится, он не поверит в то, что время его пришло: «Мне не хотелось писать письмо… Если бы я и начал его, то только тогда, когда понял бы, что мне приходит конец». Мамани был очень слаб, но он пока не собирался сдаваться, agonizando[31]. Кроме того, даже захоти он написать, то сделать этого не смог бы, потому что у него не было с собой шахтерской лампы, которую он забыл наверху, в раздевалке.
У Марио Сеговии оставалось еще достаточно сил и внимания, чтобы понять, как быстро деградируют люди в Убежище. Он остановил свой выбор на хрупком и слабом Клаудио Янесе, который выглядел особенно жалко. Янес – невысокий человечек с угловатыми и резкими чертами лица. Щеки у него ввалились, лишь подчеркивая его отстраненный, затравленный взгляд. Остальных шахтеров Марио еще мог заставить выслушать себя и подняться, но Клаудио просто лежал и ни на что не реагировал.
– Эй, concha de tu madre, вставай! Ты должен встать, потому что если останешься валяться на полу, то умрешь и мы съедим тебя. Мы съедим тебя за то, что ты – лентяй. – Когда это произнес человек, голодающий трое суток, то слова «мы съедим тебя» вовсе не кажутся пустым бахвальством, как было бы в ином случае. – Так что тебе лучше встать, потому что, если ты не сделаешь этого, мы поднимем тебя пинками.
Ошеломленный и растерянный Клаудио попытался подняться, и, когда ему это удалось, все вдруг увидели, как он исхудал и ослаб. Он поднимался медленно, и ноги у него подгибались. «Это было похоже на то, как если бы новорожденный жеребенок сразу же пытался бы ходить», – вспоминал впоследствии Омар Рейгадас. Наконец «жеребенок» выпрямился и сделал шаг.
Молодые люди тоже, как и Клаудио, пребывали в плохом состоянии, и каждый из них потерял не меньше десяти килограммов. Когда Алекс Вега поднялся, чтобы пройти в отхожее место, перед глазами у него все поплыло и на несколько секунд он ослеп, что было первым побочным признаком действия голода, вызванного дефицитом витамина А. У многих постарше и покрепче еще оставались запасы жира: у них похудела, по большей части, верхняя часть тела, что придавало им мальчишеский вид, когда они полуголыми расхаживали по Убежищу. Теперь стало очевидно, что внушительный вид их груди объяснялся вовсе не мышцами, а слоем жира, образовавшимся вследствие переедания. Но более всего изменилось выражение их лиц и глаз. Глаза у Йонни Барриоса ввалились, а в некогда карих симпатичных глубинах поселилась смертельная усталость, свойственная солдатам после тяжелого боя. Когда шахтер-ветеран и некогда «подсадная утка» Хорхе Галлегильос открывал рот, чтобы сказать несколько слов, то со стороны казалось, будто он пережевывает их. Чтобы приподнять ослабевшего Хорхе над грязным полом, остальные шахтеры соорудили для него импровизированную кровать из деревянного поддона, и он лежал на ней, долгими часами глядя в потолок. Хорхе начал седеть, как, впрочем, и все они. Их руки и лица утратили коричневый загар, которым наградило их южноамериканское солнце. Теперь тела их обрели сероватый оттенок, как у грибов или разведенного в воде пепла.
Эти грибовидные люди избегали смотреть друг другу в глаза, словно им было стыдно за свой внешний вид, хотя понуждало их к этому вовсе не тщеславие. Дело было в том, кем они чувствовали себя в душе: маленькими, сломленными, словно побитая собачонка или мальчуган, которого дразнили так часто, что он уверился, что заслуживает лишь унижений и издевательств.
На семнадцатую ночь под землей шахтеры услышали, как к ним приближается еще один бур. Издаваемые им звуки – рат-та-та, ржух-ржух – стали громче, суля надежду на освобождение или очередное разочарование.
Виктор Сеговия не позволял себе поверить, что бур пробьется к ним. Вместо этого спросил Марио Сепульведу:
– Как по-твоему, на что похожа смерть?
Марио ответил, что она похожа на сон. Мирный и покойный. Ты закрываешь глаза и отдыхаешь. Ведь все твои заботы и тревоги остались позади.
