Бездарные, бескостные, бесцветные, полные глагольных рифм, идиотских метафор и мата, похожие один на другой стихи могли литься с трибуны часами. Публика не клевала носом, а слушала и, слушая, одобрительно кивала, ухмылялась – эх! – девочки многозначительно переглядывались, выражение их лиц красноречиво сообщало о полном понимании тонкого и скрытого юмора, о распознавании глубоко запрятанных цитат Мандельштама, Рильке и Лорки. Особенно пустым и бездарным авторам порой даже аплодировали со свистом. Бывало, любимцев публики приветствовали и до чтения: во время восхождения к трибуне. Но стоило появиться на сцене какому-нибудь залетному кушнеровцу, кривулинцу или прочему, выделяющемуся из серости, стоило прелый воздух, набрякший над рядами сидений, прорезать красивым словам, емким мыслям и музыкальному ритму, как публика начинала скучать. Внимание рассеивалось. Кто-нибудь обязательно вставал, не придержав сиденья, и выходил курить. Некоторые начинали переговариваться. Все выглядело так, будто зал и автора отделял специальный экран, не пропускавший света – не пропускавший нужные и точные слова.

Работа уборщицы не угнетала меня. Я была молода. Здорова. Закалена, как сталь. Физический труд представлялся мне процессом, имеющим очистительную силу. Мне нравилось приезжать по утрам на Балтийскую. Выходить на подчеркнуто строгий, бессердечный осенний воздух. Приветствовать храм Вознесения Христова. Отдавать дань памяти мертвецам: и тем несчастным, при жизни плачевным травоядным, обделенным сытными красками алкоголизма, – членам братства трезвости, кто жертвовал на храм; и тем поколениям самоубийц, растворенных в матовой бурой воде канала, кто устремлял в сторону храма взгляд, неотчуждаемый от последней в жизни мысли. Мне нравилось созерцать Обводный – границу, на которой окончательно иссякал музей и оставался только этос – гордыня, самодостаточность города, не признающего в человеке творца, города, изнывающего от горячего копошения в своих кавернах живой размножающейся плоти, отягощающей его, не дающей ему возвыситься в беспредельность по отвесной линии классицизма. Шагая по набережной, я упивалась суровостью пейзажа и взаимной с городом неприязнью. А он, город, принявший меня в свое тело, был, несчастный, нем – он не мог говорить, и пьянчуги, пользуясь его немотой, тем временем расстегивали ширинки и ссали на его стены.

Мне нравилось заступать на безобразную территорию завода, подниматься по оцинкованной лестнице, идти по следам инкубуса, прилипая подошвами к пятнам пролитого накануне ликера, подбирать пробки от шампанского, отряхивать эти исконные русские самобраные столы, накрытые пепельницами и крошками торта. Мне нравилось ходить за водой в туалет, пораженный ложной мучнистой росой. Ставить в раковину ведро. Развинчивать ржавый кран. Слышать, как ледяная струя ударяет в дно. И металл бросает в адскую дрожь – пустота ведра разбивается вдребезги, в ушах ликуют тысячи дырявых колоколов. Я совершенно не уставала. У меня было много сил. И я даже не подозревала, что они когда-нибудь кончатся. Я таскала ведра с холодной водой, оттирала сладкие ляпы, припорошенные пеплом, волокла мешки с мусором на помойку, курила во дворе, стоя в расстегнутой куртке, и даже не подозревала, что силы уже уходят, обратный отсчет стартовал. Я не понимала, что заранее умираю. Я думала, счастье дается трудно. И в этом труде я ощущала наличие некой высшей справедливости, осуществление которой связывало меня со Всевышним.

«Комната с инструментом» (черный «Ноктюрн» с позеленевшими басами и колками, вбитыми по самую шею) стоила четыреста рублей в месяц. Конечно, «Ноктюрн» расслаивался на чешуйки, как икона пятнадцатого века, а дерево вирбельбанка имело силу мышцы грудного младенца – с таким же успехом колки можно было вкручивать в брикет сливочного масла, но сам по себе факт наличия комнаты с фортепиано, в центре Петербурга, с огромным видом на зелень сада, на Никольский собор, купола которого вваливались в окно, как золоченые груди Гурии… неслыханная удача! Письменный стол. Раскладной диван. Примчавшись по объявлению, я не могла поверить, что это не сон. На моих глазах из комнаты спешно выселялась японка – студентка консерватории. Маленькая, как ребенок, она волоком тащила баулы на лестницу и поглядывала на меня черными глазами, напуганная чем-то, как мышь.

– Русский совсем не понимает, – пояснила владелица квартиры Анна Романовна.

Эта женщина – хозяйка – показалась мне простоватой. Крепкая фигура, химическая завивка, кофта на пуговицах, надетая поверх халата. Похоже, старуха не красила брови, не посещала балет, не переживала блокады, не перелистывала Генриха Гейне на досуге. Окинув Анну Романовну взглядом, я решила, что без труда заменю ей дочь. И великая комната станет мне домом уж по крайней мере не меньше чем на год: моя печатная машинка крепко встанет на этот стол, мои ноты основательно лягут на этот прекрасный, издыхающий, харкающий древесным жучком, дряблый «Ноктюрн».

Первые дни все шло идеально. На общей кухне после меня не оставалось признаков жизни. Ни крупицы сахара подле сахарницы. Ни капли на раковине. Я следила за каждым зубчиком каждой вилки. Чистила унитаз, мыла полы во всей квартире. Отбеливала ванну. Через неделю после заселения, в магнитную бурю, старуха, сославшись на мигрень, попросила выгулять на ночь старого пекинеса Мотю. Полагая, что собака укрепит дружбу, я согласилась. Чего не сделаешь ради комнаты с инструментом. Еще через неделю наши прогулки с Мотей преобразовались в традицию. Почти каждый вечер у Анны Романовны «раскалывалась» голова, и почти каждый вечер мы с пекинесом-астматиком плелись по темноте в невидимые горизонты – до мусорных баков и обратно (дабы заодно избавиться от полупустого пакета с дрянью, «чтоб не вонял»). Что и говорить: воздух был свеж, звезды сияли, длинный поводок волочился по земле – Мотя сопел и едва переставлял ноги, подметая желтыми волосами тротуар. Я же терпела, вдыхая ночь, и, не теряя концентрации на живописных видах Римского-Корсакова, высекала из созданного псом синильного состояния крупную искру смысла: мне нужна была музыка, мне нужна была дешевая комната, мне нужна была горячая вода, мне нужен был этот город. Я жила ради будущего.

На второй неделе нашей совместной жизни, помимо головной боли, у Анны Романовны появились внуки. Второклассники Саша и Лиза «ночевали у бабушки» большую часть недели. Вроде бы бледные и астеничные, энергией они не превосходили Мотю – тихо валялись на бабушкиной кровати, тихо крошили в кухне, тихо сосали из телевизора Тома и Джерри, тихо, как белые тени, слонялись из комнаты за бутербродами и тихо гадили в идеальный порядок, с таким трудом поддерживаемый мною. Однако на третьей неделе внезапно выяснилось, что «они – неуправляемы», «плохо ладят между собой» и «уже немолодая» Анна Романовна «просто не в состоянии» что-либо с этим поделать. В связи с чем меня попросили оставлять мою комнату открытой: Лизе необходимо было учить уроки отдельно от Саши, который якобы отвлекал сестру. Вместе с этим выяснилось, что девочка «стала ходить на музыку», и меня попросили «по возможности» заниматься с нею «хотя бы по полчасика» гаммами и пьесами типа «Белочки» и «Петушка». Я ставила табуретку со стороны басов и следила за тем, чтобы Лиза «играла по нотам». Белолицая, бескровная, хрящевидная, заторможенная девочка устремляла длинный, стеклянный, непостижимый в своей бессмысленности взгляд в раскрытую нотную тетрадь. Белки ее глаз выкатывались наружу и застывали, как костяные шары застывают на краях луз: казалось, замирает не Лиза, а сама жизнь, сам шанс на событие, само право времени на следующую секунду! – но все-таки, ах, тихий ангел выдавливал-таки над нами скупую слезу, и раз в четыре минуты Лиза тыкала жидким бескостным пальчиком в до или соль первой октавы. Между делом Мотя налегал передними лапами на дверь, та со скрипом открывалась, и пес, цокая когтями по лущившемуся паркету, входил к нам «послушать музыку». Он садился посреди комнаты. Смотрел в никуда. Сочился старческими коричневыми слезами, выедавшими шерсть в уголках его черных глаз. И вдруг, в очередной каторжной паузе между взятыми нотами, начинал, подгребая лапками, ехать на заднице по полу, должно быть, по пути загоняя в анус с десяток заноз.