– Что значит «семь раз подряд»? – спросила я. – О…

Он посмотрел разочарованно. И в то же время с напускной отеческой жалостью.

– Да ты мне не веришь? Тань, ты чего?!

Я молчала. Мы остановились у воды. Андрей посмотрел мне в глаза и завопил:

– Да ты чего? Танюха! Ты ж меня от смерти сегодня спасла! Ты ж мне как сестра!

Он обнял меня порывисто, по-братски. Драп оцарапал мое лицо. И в эту самую секунду до меня дошло, что желание помочь ему хоть чем-то могло появиться у меня независимо от неудачи с голубцами. Но не появилось.

Глубокой осенью у Валечки завязалась личная жизнь. Феноменально! Но Валечка полюбила. Ее избранником стал наркоман Володя. Он и трое его друзей снимали вскладчину загородный двухэтажный дом. Строго говоря, не дом, а хибару с резными наличниками. Втоптанное в землю крыльцо. Собачья будка. Пустой ошейник на ржавой цепи. Сирень под окнами. Комната в Мошковом оставалась за Валей, но жила она в этом доме – в сущности, переехала в лес, как и хотела: дом стоял на самом краю поселка, последний двор на границе с дикой природой. Теперь Валечка могла часами тереться среди деревьев, расходуя энергию на дело.

Володя, как и его компаньоны, зарабатывал диджейством, играл в «Норе», в «Фишке» приторговывал винилами, перепродавал аппаратуру, возил из Амстердама цветные джинсы и марихуану. Валечка стирала на пятерых, таскала воду из родника, мела, ставила самовар, шинковала капусту, которую в тазу перемешивала с консервированной кукурузой и майонезом: салат. В доме всегда было полно самой передовой электронной музыки. Полно пива, травы. Посреди самой большой комнаты стоял круглый, очень тяжелый стол – настоящий бронтозавр, ровесник Айседоры Дункан, несдвигаемый, вошедший ногами в пол, как сваями в землю. Ороговевшее монументальное тело его застилалось гобеленовой скатертью – васильки, подранные давно уже мертвыми кошками. Море затяжек. Ребята не сменили и даже не постирали васильки, отчасти из-за проблем с горячей водой, отчасти из-за того, что считали скатерть экспонатом музея, в котором имели честь проживать.

На крыше дома стояло дырявое кресло. В нем Валечка наслаждалась чаем. Скрипка валялась в ворохе прожженных стеганых одеял. У изголовья Валечкиной кровати лежал «Улисс».

– Ты это читаешь?

– Да, – ответила Валечка.

Я была в шоке.

– И что? Тебе нравится?

– Очень.

Я не поверила.

В лесу мы присели на поваленную сосну. Специфика общения с Валей заключалась в том, что Вале можно было рассказать все – даже то, чего нельзя было рассказать самому себе. Такая степень свободы не могла быть достигнута ни с врачом, ни со священником, ни пред лицом смерти. Я рассказывала ей о том, как хочу мяса. О том, как трудно вставать по утрам.

– Мы – поколение сирот, – сказала она. – Наши родители не смогли нам дать ничего, кроме жизни и денег.

– А что дает тебе лес? – спросила я. – Что ты получаешь в общении с деревьями?

– Вот эта елка, она каждый раз в каком-то новом состоянии. И ты можешь взять и увидеть ее. Подойти и увидеть то состояние, в котором она сейчас есть. Это много. Но деревья – это просто деревья. Не надо думать, что природа тебя понимает. Есть горцы. А есть те, которые хотят быть не такими, как все, это – гордыня.

Читка уже началась. Я курила на улице. Послышался стук каблуков, женские голоса. Со стороны главных ворот из темноты выблескивали нимфические приметы. Раздавались смешки и маты. Постепенно я различила четыре женские фигуры. Они приближались.

– Простите, а где здесь актовый зал? Не знаете? Стихи читают…

Девушки подошли. Меня обдало запахом пряных духов и фруктовых жвачек. Накрашенные, «на шпильках», «с укладкой», они стояли передо мной, неравномерно покачиваясь, переступая, как на ходулях, поблескивая пряжками, молниями и колыхающимися серьгами. Я бросила окурок в бочку и сказала, что проведу.

Зал был полон на треть. Кое-кто уже потягивал из горла. Пиво шло по рукам. На задних рядах, в куче сваленных пальто спал подражатель Маяковского. Войдя, странные гостьи осмотрелись и, отыскав кого-то глазами, уверенно зашагали к первым рядам. Дряблый пол содрогался, пробиваемый остриями длинных копыт. Публика оборачивалась, выказывая недоумение. Девушки сели к Демичеву, самому модному поэту клоаки. Видно было, что он ждал этих столь несвойственных нашим обводным широтам мармеладных нимф, пощелкивающих златом. Все они расцеловывались с Демичевым сладко, начвакивая и хихикая, вызывая еще большее раздражение местных. Понятно было, что одна из девушек – мулатка – возлюбленная Демичева. Остальные, видимо, приведенные ею подруги. Я села сзади.

– Познакомься, это моя институтская родня. Семья моя, – шептала мулатка Демичеву в ухо.

Я не могла отвести от нее глаз. Смотрела, выжидая каждого ее полуоборота. На веках у девушки сверкали зеленые блестки. Но в этом не было живописи, не было красок и слоев, не было филоновской орнаментальности, как у Женечки. А был призыв: крупицы зеленых огней лежали на смуглой коже голых век, как будто предлагая посмотреть, что откроется взору, если блестки смоет горячая пенная струя. Девушка благоухала, ерзала на стуле, липла к Демичеву, пытаясь неявно, если не всем телом, то хотя бы частями, втереться в его объятья. Она приоткрывала рот. А когда Демичев вышел читать, слушала его, выгнув шею, и время от времени усмехалась, обнажая зубы, запрокидывая голову, показывая, насколько юмор этих стихов много больше понятен ей, чем всем остальным.

Она демонстрировала наличие между нею и Демичевым связи, такой тугой и сладкой, что нам и не снилось. Но делала это дозированно, не перебарщивая: мы не должны были понимать, что нами манипулируют. Возможно даже, она пленяла нас своей ролью втайне от себя.

Демичев писал такие же бездарные стихи, как все: те же «огни» и «дни», «каналы» и «анналы», «мосты-версты», «Невою» и «не вою», но все это, во-первых, щедро и уверенно сдабривалось «правдой жизни» – совокуплениями, блядями, половыми губами, чернокожими членами, черножопыми яйцами и т. д., а во-вторых, читалось в свойственной лишь Демичеву энергической манере. Он не обкуривал публику, не мямлил, не дурманил, он просто орал стихи, прикрыв глаза, отбивая ритм носком ботинка и в такт пробивая воздух перед собой кулаком. Среди прочих он выделялся еще и внешне: широкоплечий, беловолосый, с челкой, которую приходилось отбрасывать назад рывком головы. В камуфляжных штанах, с кожаным браслетом на запястье. Молодой бог. Парной, как щенок. Но физически развитый. И очень бесхитростно, как-то прямо и просто влюбленный в себя. Не дослушав Демичева, я ушла в офис писать очередное предисловие.

В начале одиннадцатого пришла пора наведаться вниз, собрать первую партию бутылок. Помахивая пустой сумкой, я спускалась по лестнице. Не дойдя пары ступеней до площадки между третьим и вторым этажом, я услышала женский голос, смех и, перегнувшись через перила, увидела Демичева и прижатую им к стене мулатку: они поднялись подальше от всех, чтобы поцеловаться. Кофта мулатки, задранная до груди, обагряла завод красотой – она горела в нашем мегалитическом храме, как последняя рябиновая ягода на срубленном дереве – вишнево-терракотовая, как плащ Богородицы, только без звезд. Я отпрянула к стене. Мулатка сказала:

– Ты будешь старше меня?

– В смысле?

– Хм, дурачок, ты будешь со мною старшим?

– Ну, я, вообще-то, младше тебя на месяц.

Она вздохнула и застонала, и от досады, и от блаженства.

– А… Дурак, ну прекрати… При чем тут месяц? Я хочу быть с тобой маленькой, младшей, понимаешь? Глупый… Дема. Глупый мой Дема… Иногда я чувствую себя с тобою так…

– Как?

– Как маленькая. Как будто ты старше меня, намного… Первый раз я почувствовала это тогда, помнишь?

– Когда?

– В Крестах… Когда ты пошел со мной передачу относить. Я бы не смогла туда пойти, просто не смогла, я не могла видеть это все, ты не представляешь, этот ужас, эти кирпичи, я Арсенальную видеть не могу, ну просто… я не спала всю ночь… а ты взял меня и поехал… так просто, ничего лишнего, просто поехал туда, и все. Ты был мужчина.