– Без пролития крови нет прощения грехов! – крикнула я из коридора, снимая пальто.

Димас отозвался с места:

– Без пролития крови бабла в этой стране не заработаешь…

Изучение Библии расхолодило. Я решила открыть пиво пораньше. Оно озлатило комнату, как само солнце. Свежий летний полевой аромат щекотал ноздри. Снова хотелось жить. Шишки хмеля пробили вязкий заводской воздух ясностью хвойного леса. Легкие распустились. Конструктивизм поблек, как блекнет на лоне природы абстрактный бумажный мир. Глотнув, я заглянула в брошюрки о Боге, скопившиеся от иеговистов. На себя обращало внимание качество верстки, добротные шрифты, ритм заголовков, запах хорошей свежей бумаги. Петербургским депутатам, верстающимся у Померанца, дизайн такого высокого полета был просто неведом. Политики тяготели к презентованию себя на материалах функциональных, пригодных служить селедочной или туалетной бумагой. Господь же предпочитал консерватизм, выделку, стиль пяти звезд. Это внушало. В брошюрах обнаружились до боли знакомые вопросы – те самые, что так искательно и угодливо задавались мне при дверях. Значит, Саввина и напарница приступали к человекам с хорошо отрепетированными, заученными текстами. Написанными кем-то третьим. А уже «на скамье» имел место экспромт. Впечатления сложились в единую картину. Мне открылась степень отчуждения этих женщин от текста Библии и от самих себя. В сплаве личности каждой было только по три активных компонента: абзацы агитации, актерское мастерство и полная управляемость. Цирковые медведи! С паспортами. Способные самостоятельно чистить зубы, покупать молоко и гречку, утюжить свою одежду, платить за квартиру, ездить в метро. Я прослезилась. И запьянела с трех глотков.

Постепенно «секретарство» в Союзе усложнялось и обогащалось оттенками. Помимо телефона, уборки и бутылок, в круг моих обязанностей вошел ряд новых занятий: предисловия к книгам наших поэтов и дружба с Альбиной. Альбина приезжала в офис к обеду. Если быть точнее, стала приезжать к обеду именно в эпоху моего секретарства. До меня наша бухгалтер, как и сам босс, бывала на работе вечерами, днем же колесила по городу: банки, налоговая, переговоры. В сущности, жизнь Альбины состояла только из бухгалтерского учета. Ни мужа, ни детей, однушка, Купчино, «девяносто девятая», кактусы. Она не пила, не курила, не читала книг, не имела никаких интересов, таскала на себе толстенные папки с годовыми отчетами. По ночам не спала: группировала активы и пассивы. Она даже не ела. При росте сто шестьдесят пять сантиметров Альбина весила около сорока килограммов. Она понятия не имела о том, что такое креветки, «Колибри», «Кристалл», Москва, «Женева», свидетели Иеговы, магазин «Живанши» на Староневском, Ла Скала, ария Каварадосси, «Нора», малосольная семга. Она никогда не плавала голой, не блевала в лифте, не пробовала черную икру, не залезала в склепы на кладбище Александро-Невской лавры, не отстаивала пасхальную утреню, не курила анашу, не смотрела «СОБ». В ее представлении мир ограничивался Петербургом и дошираком. Она носила старомодные остроносые туфли-лодочки белого цвета. Мини-юбку. Колготки «с лукрой», стесняющие точеные костлявые ноги с гимнастически крепкими икрами. Альбина полагала себя успешной, занятой, самостоятельной женщиной. Что, в общем, формально соответствовало истине и не вызывало бы такого уж расфокуса в восприятии, если бы при всем перечисленном Альбина же не считала себя «любовницей богатого человека».

Первое время мы с Альбиной почти не разговаривали. Обменивались приветствиями. Коротко касались оргвопросов. Но мало-помалу она пристрастилась к совместному чаю и зачастила в офис днем, без Алика, всегда, впрочем, под рабочим предлогом – распечатать документ, забрать почту и т. и. В наших малосодержательных беседах о петербургских погодах стал время от времени всплывать некий безымянный мужчина, закрепленный за кодовым местоимением «Мой». Поначалу между прочим: «Мой вообще спокойно относится к коротким юбкам»; «Мой-то все эти передачи не смотрит»; «Вчера, пять часов – уже на бровях!» Затем более предметно: «Мой в субботу приехал повесить карниз и провалялся два часа на диване, я говорю, ну, это самое, уже ладно» или «Я же не говорю никогда, что я устала или что-то, но тут я попросила о простой вещи! У него вроде с головой-то нормально, с памятью. Такое впечатление, что просто наплевать…». В один прекрасный день она предложила прокатиться в кафе. Угол Измайловского и какой-то Красноармейской. На кофе с булочкой. Надо заметить, форма приглашения соответствовала горним высотам дипломатии – Альбина не просто учла мое финансовое положение и предупредила, что заплатит за меня, а интонационно вложила в предупреждение особый смысл: она заплатит за меня потому, что эта поездка и булочка нужны прежде всего ей самой. Она обращалась ко мне с просьбой! Думаю, я даже приблизительно не являлась человеком, заслуживающим хоть толики подобной деликатности. Но, похоже, одиночество Альбины достигло пика, и она возвысила меня, как свойственно одиноким людям возвышать неодушевленные предметы.

Между мной и Аликом никогда не происходило прямого разговора об Альбине. Но по косвенным признакам я поняла, что получаю свою зарплату и за общение с Альбиной в том числе. Мне ясно дали понять: у бедной девочки рабская работа. Она одна тащит на себе четыре фирмы. Без выходных. На ней держится ВСЕ – ценой чудовищных перегрузок, ценой ее молодости, красоты. Мы должны молиться на нее. И при малейшей возможности препятствовать обрушению аварийного здания единства ее тела и духа. Итак, если Альбине необходим был собеседник, значит, ей необходим был собеседник. Алик решил проблему.

Со временем мы стали ездить на Измайловский почти каждый день. Альбина сжимала горячую кружку обеими руками, объяв ладонями так сильно, что кончики пальцев, встречающиеся на переднем плане, слегка расплющивались, а края ногтей белели: отливала кровь. «Богатый человек» был женат, имел двоих детей, слыл в описаниях нежным и преданным семьянином. Он относился к тем, кто не разводится никогда. Но, собственно, Альбина не ждала предложения руки. На чужом несчастье счастья не построить. Да и чего желать? «Мой» опекал, дарил, давал деньги. При упоминании денег я с трудом удерживалась не смотреть на ее худое мальчишечье тело, казалось не обласканное не то что мужскими деньгами, а даже самим собою – безгрудое, обезжиренное, жесткое, проступающее сквозь холодную однотонную кофту из тонкого постного трикотажа. В общем-то, я, как и Альбина, не спала на шелковых простынях. Но бездна разверзалась между тем, что у Альбины (хотя бы в теории) была такая возможность, и между тем, что в реальности она эту возможность не только не использовала – она не знала о самом существовании такой возможности. Не знала, что может одеваться теплее. Не знала, что может иметь подруг, ходить с ними в ресторан, соблазнять мужчин, наслаждаться прогрессом, иметь абонемент в филармонию. Она не знала, что мир способен льнуть к ее истощенному телу совсем другими температурами и цветами. И для того, чтобы не выдать лицом переполнявший меня по данному поводу ужас, мне приходилось представлять в уме что-нибудь смешное. Например, Теней из третьего акта, выходящих на цыпочках из задней кулисы под арию Раджами: стройными рядами, легкими стопами, баядеры в рощу спеша-а-ат…

Теории отношений полов Альбина набиралась у соседки Марии – сотрудницы Санкт-Петербургского отделения ЮНЕСКО; насколько я могла понять из пересказов – импозантной женщины за сорок, имевшей домработницу, шпица и белые ковры. Мария считала, что правда никому не нужна: правда делает тебя врагом. Ум никому не нужен: ум делает тебя врагом. Толерантность никому не нужна: тем, у кого нет денег на нормальный парфюм, место в халдейской. Доброта никому не нужна: доброта делает прислугу свиньей. Понимание никому не нужно: понимание делает мужчину свиньей. И прочее, прочее, прочее, что не особенно отвлекало меня от выпечки до тех пор, пока Мария не посчитала, что «оргазм никому не нужен».