И только тут они заметили огромного детину в красной рубахе и белом заляпанном переднике, растянувшегося на скамейке во весь рост. Детина поднялся, протер глаза.

— Чего угодно?

— Давай нам завтракать! — приказал барон.

— Помилуйте, — отвечал детина обиженно, — все уже отобедали.

— Хорошо, давай отобедать. — Дельвиг первым сел за стол, стали рассаживаться и другие. — Разве у тебя нет ничего? Господа, мои друзья, непременно хотят отобедать у тебя. Помнишь, мы заходили с этим господином? — Он указал на Боратынского.

— Народу много ходит, всех не упомнишь, — проворчал детина.

Кюхельбекер сел за стол и постучал ложкой.

— Давай обед!

— Я уже докладывал — обеда нет. Ужин, пожалуй, могу подать.

— Ну, а что же у тебя будет за ужином? — поинтересовался барон.

— Да то же, что и за обедом!

Пушкин не выдержал и захохотал.

— Тогда какая разница между обедом и ужином? — продолжал спрашивать барон, поглядывая на приятелей.

— Как не быть разницы? Когда народ пообедает, мы снова наливаем в щи воды и привариваем: вот и ужин.

— Стало быть, это дешевле?

— Вестимо, дешевле! В обед берем по пятнадцати копеек, да и то без говядины, с говядиной — двадцать пять; ну а в ужин пустые щи идут у нас по восьми, а коли с говядиной требуется, так и по шестнадцати берем.

— Ну давай по шестнадцати.

— Стало быть, с говядиной?

— С говядиной, мил человек, — согласился барон.

Хозяин взял большую деревянную чашку, деревянной же ложкой на длинной ручке зачерпнул из чугунного котла, дымившегося на плите, щи и наполнил в несколько раз чашку до края. Поставив ее посередине стола, он принес каждому деревянный кружок, на котором был кусок говядины и щепотка соли.

— А нет ли у тебя вилок? — спросил хозяина Кюхельбекер.

Вилок не держим, черному народу это не требуется.

— А как же они едят говядину?

— Знамо дело, на то и пальцы есть.

Пушкин снова расхохотался. И вслед за бароном опустил гремящую на цепи ложку в щи.

Похлебали щи из одной чашки. Съели говядину, отрезая мясо ножом и руками отправляя его в рот. Говядина оказалась вкусной. Уходя, барон Дельвиг сунул в руки хозяину сверху полтинник, и эта щедрость показалась ему столь необычной, что он сначала не верил глазам своим и не знал, что сказать. А когда друзья выходили, он с низкими поклонами кричал им вслед:

— Милости просим и вперед жаловать!

Но до Жуковского в этот раз не дошли. Недалеко от его дома Пушкин вдруг громко захохотал.

— Ты чего? — поинтересовался барон.

— Да так. Эпиграмму вчера написал… Вот вспомнил…

— Скажи, — попросил Кюхельбекер.

— А не обидишься? Она до тебя, друг Кюхля, относится.

— Не обижусь. Читай скорее…

— Читай, — вдруг закричал Дельвиг и обхватил Кюхельбекера сзади. — Я его держу.

— Да пусти ты, Тося, — слабо отбивался Вильгельм.

Боратынский, призрачно улыбаясь, смотрел на их шалости.

— Уж коли держишь его, то пожалуйста, — согласился Пушкин. — Жуковского как-то пригласили на вечер, а он не пришел. Его спросили, почему вы не почтили нас своим присутствием? Василий Андреевич со свойственной ему откровенностью отвечал, что у него был понос и к тому же пришел Кюхельбекер, и ему пришлось остаться дома.

Боратынский с Дельвигом покатились со смеху. Боратынский ржал как лошадь и бил ногой в мостовую как копытом. Заливался хохотом и сам Пушкин. Отпущенный Кюхельбекер стоял неподвижно, хлопая глазами и пошмыгивая носом.

— Ой, не могу, мне кюхельбекерно сейчас будет, — вскричал Боратынский, держась за живот.

Кюхельбекер переводил свой взгляд с одного на другого. Так длилось некоторое время. И вдруг он затопал ногами и завопил:

— Стреляться! Немедленно! На шести шагах!

— Брось, Кюхля! Ты обещал не сердиться, — попытался успокоить его Пушкин, дружески улыбаясь. У Кюхли, кажется, начиналась всем знакомая по Лицею истерика. — Пойдем к Василию Андреевичу. Вон Козлов приехал.

Александр увидел, что у подъезда дома Жуковского на Крюковом канале стояла коляска, из которой Лукьян, слуга Козлова, с помощью слуги Жуковского Якова выносил своего барина. В руках у Козлова была трость, которой он издалека поприветствовал молодых друзей.

— А то Яков дверь еще запрет, — все так же улыбаясь, добавил Александр.

— Дверь? Понос? Кюхельбекер и понос?! Дверь и Кюхельбекер?! — с ненавистью, заговариваясь, смотрел на него Вильгельм. Рот его кривился и дергался. — Ты мне за это ответишь! — Он повернулся к Дельвигу: — Любезный барон, попрошу вас как друга быть моим секундантом.

— Забавно, — печально произнес Дельвиг и добавил: — Как тебе, Виля, будет угодно. — Он уже не смеялся, видя всю серьезность намерений своего друга. — Но, право, смешно обижаться на дружескую шутку.

— Он перешел все границы! Я заставлю его ответить!

— Ну прости меня, — сказал Пушкин.

— Стреляться, — упорствовал Вильгельм.

— Он же извинился, — попытался поправить дело барон.

— Никаких извинений!

— Оставь его! Стреляться так стреляться! Как тебе будет угодно, — согласился Пушкин. — Мне тебя бояться нечего: ты не белая лошадь и не белокурый человек… К тому же я должен сначала жениться, а до дуэли не успею, — пожал плечами Пушкин.

— Все шутишь, да? Шутишь?! — вскрикивал Кюхельбекер.

— Отчего же шучу?! Будешь моим секундантом? — Пушкин обратился к Боратынскому, которому ничего не оставалось делать, как согласиться. Хотя после одной истории в Пажеском корпусе, откуда Боратынский был исключен и про которую друзья не знали всех подробностей, он никак не мог мешаться ни в какие дела. Ему участие в дуэли грозило гораздо более серьезными последствиями, чем другим.

— Хорошо, — сказал Боратынский. — Только давайте, друзья, стреляться, как у нас, егерей, обучают застрельщиков.

— Как?! — поинтересовался барон Дельвиг.

— Прикладыванием в глаз…

— В глаз? — удивился Кюхля.

— Да. Происходит это так: застрельщик с незаряженным ружьем становится в четырех шагах от обучающего и целится в его правый глаз! А обучающий этим правым глазом следит, правильно ли тот прикладывает ружье. — Евгений жмурился, показывая, как целится застрельщик и смотрит в дуло ружья обучающий. — Иногда на полку насыпают порох, только тогда целится обучающий, чтобы ученик научился не бояться вспышки пороха.

— Так ведь на четырех шагах да в глаз — это верная смерть, — ужаснулся против воли Кюхельбекер.

— На шести может быть то же, Виля, — усмехнулся Боратынский и переглянулся с Пушкиным.

— И все-таки лучше на шести, — не так уже напористо сказал Вильгельм. — В глаз это варварство какое-то.

Через два часа уже ехали на Волково поле, где обыкновенно происходили дуэли, Дельвиг с Кюхельбекером, Боратынский с Пушкиным.

Тянули жребий. Кюхельбекеру досталось стрелять первому.

— Слава Богу, — усмехнулся Пушкин.

Дельвиг, стоя неподалеку от Кюхельбекера, который уже поспешил занять позицию, в последний раз предложил примириться. Пушкин, в который раз уже, согласился. Но Вильгельм замахал руками и закричал на одной ноте:

— Не хочу-у! Только стреляться! К барьеру!

— Пусть стреляет, — спокойно сказал Пушкин, вставая к барьеру и поворачиваясь лицом, и вдруг, засмеявшись, крикнул Дельвигу: — Барон, лучше встань на мое место! Здесь безопасней!

— Что?! — снова вскричал Кюхельбекер и резко повернулся к Дельвигу, рука его дрогнула, и он нажал на курок. Пуля пробила фуражку у Дельвига.

— Ого! Забавно, — сказал барон, снимая фуражку и рассматривая дырку.

Пушкин захохотал и, отбросив пистолет в снег, побежал к Кюхельбекеру.