— Простите, княжна, — только и сказал Александр. — Я не знал… Вероятно, должно было быть все по-другому.

— Простите меня, это я с собой не совладала, — потупила взор Варенька.

Она скрылась в другие комнаты, а Александр, надев сюртук, ее любимую фуражку и запахнувшись в плащ, покинул квартирку, по дороге, однако, не забыв пересчитать все сто тридцать три ступени.

«И не ошибся!» — отчего-то радостно подумал он, но тут же ему стало совестно. Он вспомнил просветленное лицо Вареньки, еще не отошедшее от боли, ее влюбленные глаза и побежал один от подъезда к подъезду. Часовые вытягивались во фрунт и делали на караул, приветствуя императора.

«Вот тебе и Марья Антоновна, что, взяла? Княжна, красавица, берегла невинность, наверное, давно меня любит…»

Но, придя к себе, он встал по привычке перед образами и стал молиться. Грех — не грех эта любовь, ему трудно было разобраться, а молиться все равно надобно. От каждодневных стояний на коленях у него давно образовались мозоли.

Но эта неделя была просто сумасшедшая. Голицын напомнил о Татариновой. И с умиротворенным сердцем Александр Павлович решил посетить ее, вспомнив свои вечера с баронессой Крюденер, совместные чтения Библии. «Как мне сейчас необходимо духовное общение, чтобы разобраться во всем», — думал он, направляясь в Михайловский замок инкогнито.

Татаринова была вся такая торжественная, величественная и вместе с тем скромная, как голубица.

Потупив нежный взор, она обратилась к Александру Павловичу:

— Ваше величество, я не смею вам предложить, но надобно для молитвы облачиться в белую рубаху.

Она протянула рубаху из тонкого, почти прозрачного белья.

— Но под рубахой ничего не должно быть. Белая рубаха — это знак вашего приобщения к Богу. Не стесняйтесь, ваше величество, нас никто не увидит, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Я даже прислугу отпустила.

Что-то кольнуло в сердце у Александра, но он не решился возразить, тем более он сам просил об этой встрече.

— Ну если этого требует молитва, я готов.

Когда он, облаченный в белую рубаху, трогая свои располневшие ляжки и стесняясь, словно он был нагим, вышел из комнаты, Татаринова встретила его тоже в совершенно прозрачной белой рубахе, такой, что он увидел торчащие коричневые соски ее грудей; она бормотала что-то, устремив очи горе, что-то совершенно невразумительное и его, казалось, не замечала.

«Ну вот, началось» — отчего-то с испугом подумал государь и снова потрогал свои мягкие ляжки, но в то же время чувство какого-то несказанного экстаза сразу стало овладевать и им. Вероятно, вся абракадабра, которую несла Татаринова, имела какой-то магнетизм на слушателя. Он стал прислушиваться, вырывались отдельные слова про Господа нашего Иисуса Христа, про Богоматерь, их-то он и старался повторять.

«Волчица», — отчего-то без всякой связи с происходящим подумалось ему.

Вдруг речь Татариновой участилась, слова спутались, она повернулась один раз вокруг себя, второй и завертелась на пятке все быстрей и быстрей. Император испугался, но поймал себя на том, что ему тоже хочется хотя бы повернуться. Он повернулся разок. Перехватил взгляд Татариновой, замутненный, но проникающий ему в душу, и стало радостно, что она его видит оттуда, из своих горних высей. В какой-то момент он понял, что тоже вертится, не так быстро, но все же вертится вместе с ней в одну сторону, вдруг Татаринова ухватилась за него, как будто падая, он галантно поддержал ее, и они осели прямо на пол.

«Надо же, на пол», — подумал император.

Она сама взяла его, хотя обыкновенно он брал женщин, и не просто взяла, а с силой, неистовством, словно бы стала грызть. «Так вот почему волчица, — подумалось ему. — Вот почему!..» Но в какой-то момент он пересилил ее, крепко сжал ей ноги под коленками, зачастил, и она завопила в экстазе, забилась, тоже в ответ сжимая его ногами. Обессилев, они наконец упали, отвалились рядышком друг с другом на пол; император посмотрел на нее: рубаха сбита на шее, тело колышется, груди немного развалились набок, стали плоскими, а соски, напротив, вытянулись и торчат, пот струями течет между грудей и по вздымающемуся животу. «Волчица! — опять подумалось ему. — Однако какая грязь! Княжна Варя, прости меня».

Если бы он знал, что в эту самую минуту княжна билась, задыхаясь от страсти, под князем Володькой Голицыным, который бесновался над ней почти без остановки уже в шестой раз.

«Какая все грязь! — снова думал он, идя от Михайловского замка под холодным ветром. — Есть ведь княжна, так нет, тебя еще и на эту фанатичку потянуло. Какая грязь!»

Он полночи простоял перед образами, отбивая поклоны и читая привычные молитвы. Потом достал брегет из кармана, посмотрел на циферблат — было три часа ночи. Это были часы, подаренные ему Наполеоном, которые он всегда носил с собой. Он открыл глухую крышку с другой стороны, там, где был скрытый портрет Наполеона, лежала под серебряной крышкой прядка волос Марии Антоновны. Он вдохнул их запах, задержав часы у лица, поцеловал прядку.

— Прости меня. Маша.

В ту ночь стояла перед образами и совершенно обессиленная княжна Туркестанова, совершенно не понимая, как могло так получиться, что, не зная мужчин до сорока лет, она в одну неделю по своей воле, безо всякого принуждения, узнала двоих и понять не может, кого же из них она любит.

в которой Пушкин снова посещает братьев Тургеневых, пишет у них оду «Свободу», бродит вечером по театральным креслам, пляшет перед молодыми генералами, отшучивается с Пущиным, знакомится с Александром Грибоедовым и аплодирует актрисе Семеновой. — История Семеновой. — Левый фланг кресел. — Princesse Nocturn. — Конец августа — начало сентября 1817 года.

Напрасно Александр Иванович Тургенев постоянно корил Пушкина, что он бездельничает, не заканчивает поэму «Руслан и Людмила», о которой уже столько говорили по Петербургу и которую он начал еще в Лицее, в дороге тот от нечего делать написал послание ему, а дома утром в постели только перебелил послание, с которым и направился на квартиру к братьям.

Войдя, он с порога закричал:

Появились оба брата, причем старший был еще в халате.

— Впрочем, дальше читайте сами, передал он лист бумаги старшему Тургеневу.

Заглядывая через плечо брата, стал читать и Николай. Иногда они смеялись, что Пушкину было приятно. Наконец они дочитали.

— Ну как? — небрежно спросил Пушкин.

— Несерьезно, — сказал всегда вразумительный Николай. — Пустая трата таланта, пусть и настоящего, сильного…

— А по-моему, так серьезней не бывает, — вскричал Пушкин.

воскликнул он и захохотал во все горло.

Улыбнулись и братья, не смогли удержаться от обаяния этого веселого, безудержного молодого человека.

— Ты бы мог употребить свой талант на гораздо более серьезные вещи, посмотри, что нас окружает, в каком мире мы живем… Вон, — показал он через Фонтанку, — Михайловский замок. Мрак. Злодейство. Цареубийство. Насилие над законом. Все, на чем держится Россия. Чем тебе не тема?! А ты все про улыбки сладострастных губ.