Вечером 5 мая ужасная новость о пожаре дошла до Лайнца. Можно себе представить реакцию Елизаветы... Императрица запирается абсолютно от всех, делая исключение только для поспешившего поддержать её Франца Иосифа. Итак, теперь умерла и самая младшая сестра императрицы, последние годы жизни которой тоже были омрачены меланхолией. В душе Елизаветы снова просыпается ожесточение против жизни и судьбы.

Франц Иосиф настаивает на отъезде императрицы, надеясь, что пребывание в Киссингене окажет на неё благотворное действие. Так оно и происходит. В июне Елизавета переезжает в Лайнц, а потом, в середине месяца, в Ишль. Император жалуется немецкому послу, что жена так много говорит с ним о смерти, что он совершенно подавлен. Беспокойство по-прежнему заставляет её менять места пребывания, ничего другого для неё не существует. Политика уже давно сделалась для императрицы пустым звуком. Только если что-то касается венгерской нации, которая в год празднования тысячелетия устроила ей такую восторженную встречу, у неё неизменно ёкает сердце.

21 сентября Франца Иосифа посещает в венгерской столице кайзер Вильгельм. Одарённый удивительным красноречием, он произносит пламенный тост за процветание благородного народа Венгрии. Об этом Елизавета узнает от графини Штараи. Это так восхищает императрицу, что она незамедлительно телеграфирует кайзеру Вильгельму, выражая благодарность за его «восхитительный тост, который так радует каждое сердце, неравнодушное к Венгрии». В конце сентября Елизавета покидает Меран и навещает Валерию в её новом жилище в замке Валльзее. Как всегда, настроение у неё там довольно хорошее, но уговорить её остаться подольше опять не удаётся. Её никогда не покидает мысль, что она — тёща.

Франц Иосиф сталкивается с крупными затруднениями во внутренней и внешней политике. С возрастом и он сделался менее уравновешенным. Каждое нездоровье императрицы волнует его и, хотя супруги прекрасно между собой ладят, они доставляют друг другу излишние заботы и тревоги. При этом император всё больше цепляется за дружбу с фрау Шратт. Эта дружба становится такой эгоистичной с его стороны, что начинает тяготить актрису. Ведь злые языки так много болтают об этих отношениях. Сплетни доходят до фрау Шратт, возмущают её, поскольку ей не в чем себя упрекнуть. Однако всё идёт по-прежнему, и пока она находится под защитой императрицы, никто не решается на большее, нежели продолжать сплетничать, ибо кто же осмелится сказать что-либо против неё, когда сама супруга императора так уважает и отличает её? Таково было положение дел в ноябре 1897 года, когда в конце месяца Елизавета вновь покидает родину.

Как и в прошлом году, путь императрицы лежит через Париж в Биарриц. Однако пребывание там не пошло ей на пользу. Она часами гуляет вдоль берега, любуясь набегающими волнами, нередко мокрая до нитки от дождя и морских брызг. В результате у неё опять разыгрываются нервы и усиливаются невралгические боли. Она говорит только о смерти и о том, что не хочет пережить императора и чтобы ни он, ни дети не присутствовали при её кончине, дабы не страдать от этого.

— Я хочу умереть в одиночестве, — признается она графине Штараи.

От намеченной поездки на Канарские острова она тоже отказывается. В отчаянии Елизавета даже готова, раскаявшись, вернутся к живущему теперь в Париже доктору Метцгеру, которого в своё время признала шарлатаном.

Франца Иосифа известия о плохом самочувствии жены застали в то время, когда он был особенно озабочен вопросами внутренней политики страны. Министр-президент, польский граф Бадени, своим распоряжением о языке, уравнявшим в Богемии права немецкого языка с чешским, вызвал возмущение всех тех, кто чувствовал себя немцем. Дело дошло до уличных демонстраций в Вене, которые пришлось разгонять с помощью полиции и регулярных войск. Это совершенно выбило из колеи Франца Иосифа. «Только бы этот Метцгер не слишком мучил тебя, — пишет он Елизавете, — не подчинял бы тебя себе в своей неделикатной и корыстолюбивой манере и не делал бы себе рекламу с твоей помощью. Единственный луч света — в твоих письмах, а именно надежда, что ты, возможно, откажешься от поездки по океану. Если бы это ещё не окончательное решение стало реальностью, я был бы тебе бесконечно благодарен. Ибо моим нервам уже не под силу выдерживать такую нагрузку — помимо собственных забот переживать ещё за тебя, зная, что ты находишься в океане и лишена возможности послать какую-нибудь весточку о себе. Кроме того, мне представляется рискованным, когда ты в теперешние времена и в преддверии событий, которых мы, надеюсь, избежим, но, возможно, и не сумеем, находишься так бесконечно далеко».

Эти слова императора производят впечатление. Поведение Метцгера в Париже отталкивает её: он требует ни больше ни меньше, чтобы на целых полгода она полностью перешла в его распоряжение. Поскольку другие врачи утверждают прямо противоположное и советуют просто переехать в места с тёплым климатом, Елизавета отказывается от курса массажа и после возложения венков на могилы своей сестры Софии Алансонской и Генриха Гейне отправляется через Марсель в Сан-Ремо. Мучимая болями и слабостью, она теперь, по выражению графини Штараи, «покладиста, словно больной ребёнок, подчиняется добрым советам и поправляется на глазах». Чувствуя, что силы мало- помалу возвращаются к ней, она собирается незамедлительно возобновить свои продолжительные прогулки и подумывает даже о том, чтобы купить в Сан-Ремо виллу. Графиня Штараи отговаривает её от этой идеи. Ясно, что такой перелётной птице, как императрица, эта вилла также быстро наскучит, как «Ахиллеон», о продаже которого ведутся переговоры. Его планирует приобрести лондонское Общество Байрона, однако затребованная сумма в два миллиона гульденов представляется покупателю слишком высокой.

Приближается 1898 год. «Что появится на этих пустых пока страницах?» — задаёт Валерия вопрос, начиная новый том своих дневников.

Императрица тоскует по мужу и настойчиво просит его хоть раз навестить её. «Я чувствую себя так, словно мне восемьдесят лет», — признается она однажды, вконец раздосадованная тем, что её физическая выносливость, которой она всю жизнь бесконечно гордилась, значительно снизилась. Однако Франц Иосиф не решается уезжать столь далеко при такой нестабильной ситуации в монархии. Он указывает на это Елизавете и говорит в письме: «Ты преувеличиваешь, говоря, будто чувствуешь себя на восемьдесят лет, но с годами, естественно, становишься слабее и бестолковее; всё больше сдают и нервы. Я тоже ощущаю всё это, и мои успехи на пути к старению в этом году особенно велики... Грустно думать, как бесконечно долго нам предстоит жить в разлуке. Когда и где мы увидимся?»

1 марта Елизавета переезжает в Территет и пытается снова надолго ходить в горы. Эти походы чрезвычайно утомляют её, а Франца Иосифа побуждают, ссылаясь на мнение по этому поводу грека Баркера, просить императрицу отказаться от постоянного перенапряжения ослабленного организма и целенаправленного разрушения своего здоровья.

Территет теперь слишком непосилен для императрицы. Вернуть ей силы должен в первую очередь Киссинген с его ваннами. Из Киссенгена императрица шлёт поздравления Гизеле с серебряной свадьбой и добавляет: «В этот день вам будет ужасно не хватать нашего незабвенного Рудольфа, который двадцать пять лет назад ещё так радовался вашей свадьбе. Он ушёл от нас, но я завидую его покою».

25 апреля император навещает жену в Киссенгене. Чтобы сделать ей приятное, он сообщает, что выменял у некоего английского лорда на двух липиццанеров великолепных коров для её молочной фермы. Франца Иосифа нужно было подготовить к тому, что Елизавета выглядит настолько усталой, но самое большое впечатление произвело на него то, что у его жены, некогда неутомимой бегуньи, теперь стала очень медленная и усталая походка. В присутствии супруга Елизавета берёт себя в руки и скрывает, насколько может, своё печальное настроение. Поэтому все восемь дней проходят у супружеской четы в полной гармонии. Однако Франц Иосиф видит, что со здоровьем у императрицы в самом деле плохо. Он поручает Валерии поехать к матери в Киссинген, чтобы немного присмотреть за ней и уговорить поменять её образ жизни на более разумный. Даже будучи слабой и усталой, Елизавета не желает отказываться от привычки ходить. Но вылазки в Клаусхоф и куда-нибудь ещё проходят теперь в неспешном темпе. Иногда она на какое-то мгновение становится весёлой, как в прежние времена, но затем ею опять овладевает глубокая меланхолия.