— Я жажду смерти, — говорит она однажды Валерии, — потому что не верю, что существует сила, которая настолько жестока, что не довольствуется никогда страданиями человека на земле, а ещё и вынимает из его тела душу, чтобы продолжать мучить её.

Елизавета размышляет с дочерью о несчастье и смерти, о жизни и идее Бога:

   — Вообще человек слишком ничтожен и жалок, чтобы задумываться над сущностью Бога. Я давно от этого отказалась.

Ясно Елизавете только одно: Бог справедлив и всемогущ. Сильный всегда справедлив.

Вскоре Валерии приходит время возвращаться к своей семье, что Елизавета воспринимает очень болезненно:

   — Мы провели вместе удивительно хорошие дни, — говорит она, — как в прежнее, славное время. Плохо, когда за столь короткий срок опять привыкаешь к этому.

Долечиваться Елизавета едет в Бад Брюкенау, а потом в Ишле вновь встречается с мужем. Дальнейшую программу надлежит разработать Видерхоферу. Франц Иосиф и он договорились о том, что общественности, которая только и слышит, что императрица отсутствует и занимается лечением, необходимо, наконец, сделать официальное заявление о состоянии здоровья Елизаветы, хотя бы уже затем, чтобы подготовить общество к тому, что императрица будет отсутствовать на торжествах по поводу пятидесятилетия правления Франца Иосифа. Надеются также косвенно повлиять на Елизавету в том смысле, чтобы она проявила большую сговорчивость в отношении предписаний врачей. 3 июля 1898 года появилось официальное сообщение о том, что у императрицы обнаружена анемия, воспаление нервов, бессонница и некоторое увеличение размеров сердца, которые, правда, не дают повода для серьёзной озабоченности, но требуют систематического лечения на курорте Бад Наухайм.

16 июля императрица покидает Бад Ишль. Мужу уже не суждено увидеть её живой...

Франц Иосиф об этом не подозревает, но прощание на этот раз оказывается особенно тяжёлым. Уже на следующий день он садится за письменный стол и изливает свою печаль по поводу расставания в письме.

«Мне ужасно не хватает тебя, я думаю о тебе и с горечью вспоминаю о бесконечно долгой разлуке, особенно расстраивают меня твои пустые комнаты». Бесконечно долгая разлука, говорит император? Да, так оно и есть.

Елизавета между тем прибывает в Наухайм через Мюнхен, где ещё раз посещает места, связанные с её детством и юностью. Наухайм ей не нравится. Она находит, что воздух там не хорош, возможностей для прогулок мало, зато много берлинских евреев, от которых некуда деться, и, кроме того, её донимает разлука с домом и с близкими ей людьми. Франц Иосиф рад, что Елизавета сразу же вспомнила о нём, и её письма пронизаны любовью. Она привыкнет к Наухайму, считает он, только теперь нужно принимать серьёзные меры, чтобы она восстановила своё здоровье. Теперь у него две пациентки, потому что и подруга часто болеет. Видерхофер лечит и её, находит фрау Шратт столь же мало послушной, как и Елизавету, ставит об этом в известность императора, заявляя, что имеет в лице Катарины Шратт «императрицу номер два».

В Наухайме Елизавета является к профессору Шотту и просит обследовать её. Первое, что собирается сделать этот врач, это рентгеновский снимок её сердца.

   — Нет, дорогой профессор, из этого ничего не выйдет.

   — Но, Ваше величество, это крайне важно.

   — Может быть, для вас или моего брата Карла Теодора, но не для меня. Я не позволю препарировать меня, пока я жива.

Перед уходом она говорит ассистентке профессора:

   — Знаете, фройлен, я вообще без особой охоты позволяю фотографировать себя, потому что всякий раз, когда я соглашаюсь сфотографироваться, меня ждёт несчастье.

Её настроение опять оставляет желать лучшего.

   — У меня скверно на душе, — говорит Елизавета, — и моя семья может быть довольна, что она далеко от меня. У меня такое ощущение, что мне уже не выкарабкаться.

Так она пишет Валерии. Императрица очень строго соблюдает инкогнито и абсолютно никого не принимает.

«Скажи Видерхоферу, — пишет она дочери во время сильной жары, — что я никогда бы не подумала, что здесь будет так ужасно. Я чувствую, что совершенно не в себе. Даже Баркер находит, что лето здесь не слишком отличается от лета в Александрии. Изо дня в день я прозябаю, ищу немногочисленные тенистые места, редко выезжаю в экипаже с Ирмой, однако меня донимают пыль и мухи».

Елизавета не может дождаться, когда снова вдохнёт свежий горный воздух Швейцарии. Она хочет уехать в Ко и просит императора навестить её там. Однако Францу Иосифу в той сложной обстановке, какая сложилась в империи, нечего и думать о том, чтобы оставить страну.

Елизавета между тем покидает Наухайм, пойдя на большую хитрость, чтобы избежать прощания с его обременительными церемониями. Она уверяет, что едет через Махгейм в Гомбург на экскурсию, но в действительности назад уже не возвращается. Свита и багаж отправляются следом.

В Гомбурге она на простых дрожках едет в замок. Охрана останавливает экипаж, заявляя, что доступ сюда воспрещён.

   — Я — императрица Австрии...

Ей не верят, поднимают на смех и препровождают даму в караульное помещение. Унтер-офицер посылает в замок донесение: «В караульном помещении находится женщина, утверждающая, что она — императрица Австрии». Камергер сломя голову спешит в караульное помещение и в самом деле узнает Елизавету.

Рассыпаясь в извинениях, августейшую особу освобождают. На её губах играет улыбка, хотя за последние годы она, кажется, совершенно разучилась улыбаться.

Жена императора Фридриха спешит ей навстречу. Хотя Елизавета любит её, ей трудно стало разговаривать с кем-либо, кто не принадлежит к самому близкому её окружению. Потом она возвращается во Франкфурт, где императрицу уже ждут. Елизавета предпочла ехать в экипаже. Она неузнанной смешивается на вокзале с ожидающей толпой, прислушивается к разговорам людей и их замечаниям, которые вызывают у неё улыбку. Потом она едет дальше, в Швейцарию, навстречу своей судьбе.

Ничего не подозревающая Елизавета безбоязненно переезжает с места на место, нисколько не задумываясь о том, какие политические и социальные события происходят в тех странах, которые она посещает.

Швейцария, к примеру, будучи республикой среди множества монархий, стала теперь прибежищем многих заговорщиков всех национальностей. Анархистов и агитаторов, стремившихся в некотором смысле к иллюзорному новому идеалу правителя и к ниспровержению существующего общественного строя. Анархистскими настроениями были особенно охвачены иностранные рабочие, которые осели в Швейцарии. Кто случайно попадал в этот круг, слишком легко увлекался заманчивыми, блестящими перспективами, которые разворачивали перед ним эти ниспровергатели и благодетели человечества, используя для этого всё своё красноречие.

В Лозанне в то время строилось новое здание почтамта. Для этого вербовали опытных рабочих; особенно много там трудилось итальянцев, которые славились во всём мире как превосходные строители. Однажды один из них слегка повредил ногу. Его доставили в госпиталь Лозанны, где служащий лечебного учреждения поинтересовался происхождением и фамилией пациента. Перед ним был человек среднего роста, но весьма и весьма крепкого сложения, загорелый, крепкого здоровья, если не считать полученную травму. Этого человека с тёмными вьющимися волосами, торчащими усиками и блестящими, глубоко сидящими серо-зелёными, как у кошки, глазами, звали Луиджи Луккени. Ему было двадцать шесть лет от роду, он сдал в госпиталь свои вещи, среди которых у него обнаружили блокнот с песнями анархистского содержания. На одном из листов красовался рисунок американского убийцы с надписью «Анархия»; под ним было написано «Для Умберто I». Имя этого человека было известно полиции как подозрительное, однако никакого повода, чтобы присматривать за ним особенно строго, не говоря уже об аресте, не находилось. Рана заживала медленно, и долгими часами, которые Луккени проводит в госпитале, он рассказывает санитару про свою жизнь.