— Горло перерезано, — мрачно сказал пожилой казак Савва и почесал затылок. — Ох, не надо было ей в актерки идти. Пока жила в своей убогой хате, никто ее не трогал. А теперь нашелся какой-то леший. Эх, и родители-то ее непутевые, небось, не сильно о ней пожалеют… Вот небога-то…

— А может… ее загрызла озерная девка… — робко предположила Ольга, стараясь не глядеть на окровавленное тело Раины. — Ведь Ивана Купала приближается, утопленница скучает…

— Полно тебе бабьи сказки повторять, — строго сказала Настя, хотя у самой пробежал по телу холодок суеверного страха.

У лесного озера была таинственная и мрачная легенда. Местные старухи рассказывали, что когда-то в этом озере утопилась девушка, которую обесчестил один богатый барин. Случилось это во время игрищ на Ивана Купала: своенравная, взбалмошная девушка отстала от своих подруг, и насильник затянул ее в кусты на берег озера. С тех пор прошло уж много лет, но каждый год, как приближается день Купалы, несчастная девица по ночам выходит из озера и ищет себе подружек, без которых ей скучно. И беда той девушке, которая в эти вечера забредет к озеру. В иные годы, бывало, пропадали они неведомо куда, а потом люди видели по ночам на берегу не одну, а двух, трех, а то и больше девиц.

Услышав эти «бабьи сказки», Настя рассмеялась: «Ну, если утопленница каждый год затягивает хотя бы по одной подруге, так в озере, должно быть, уже образовался целый женский монастырь».

Но, как ни защищалась Настя насмешками от безотчетного страха, а все же и ей стало не по себе на берегу зловещего озера.

— Правда, Олю, не верь всяким дурным старухам, — сказал Тарас, обнимая невесту. — Я вот думаю, что какой-то недобрый человек заманил Раину в лес, снасильничал, а потом и убил.

— Мы того не знаем, снасильничал иль нет, — заметил Савва. — А я вот еще думаю, не мог ли ее порешить тот юродивый, что у попа живет? Он недавно грозился, когда мимо гетманского парка проходил. Кричал, что покончит с бесовскими игрищами… актерок называл блудницами вавилонскими…

Все приумолкли, вспомнив полусумасшедшего церковного служку Юхима, который и в самом деле не раз потрясал кулаком в сторону театра. Впрочем, трудно было поверить в серьезность его угроз.

И вдруг Настя подумала о незнакомце из леса. Почему-то разом всплыли в памяти и его раздевающие глаза, и карабин за плечом, и нож у пояса, и клыки его собаки… Недолго думая, девушка заявила:

— Я встретила в лесу одного подозрительного человека! Вдруг это он убил Раину? Если бы у меня не было с собой пистолета, го, кто знает… может, и я бы… — Настя замолчала, представив свою страшную участь.

— И где он, далеко? — забеспокоился Савва. — Кажется, вон с той стороны мы слышали выстрел. Уж не он ли стрелял?

— Да, он, — подтвердила Настя. — Хотел показать мне свою меткость. А может, просто пугал.

— Тогда скорей надо отсюда выбираться, — заявил Тарас. — Мало ли какие злодеи бродят по лесу. Давай, дядя Савва, положим Раину на мою свитку и понесем.

— Дорога тут рядом, попросимся на какой-нибудь воз, да и довезем небогу до места, — вздохнул Савва.

Пока шли, Ольга шепотом расспрашивала подругу о таинственном незнакомце, но Настя только пожимала плечами и отвечала одно и то же:

— Очень подозрительный и опасный человек. Такой вполне мог заманить девушку.

В глубине обширного гетманского парка, окружавшего дворец, располагалось помещение для актеров. Здесь же, в двух небольших комнатушках, обитал главный театральный распорядитель Иван Шалыгин. Он был сыном бедного полтавского казака Леонтия Шалыги, некогда воевавшего против янычар и раненого под Яссами, где его храбрость была по достоинству оценена молдавским господарем Дмитрием Кантемиром. Впоследствии Кантемир поселился в России; царь Петр пожаловал ему поместья и титул светлейшего князя. А Иван Шалыгин, рано осиротев, был взят в услужение к Антиоху — сыну Дмитрия Кантемира. Способности Ивана и тяга его к наукам были замечены господами, и молодой князь назначил парня своим младшим секретарем. Тогда были темные, жестокие времена Анны Иоанновны, Антиох своими дерзкими сатирами пришелся ей не ко двору, и скоро его назначили послом в Англию. Вместе с князем Кантемиром в почетную ссылку поехали и его секретари.

Вот так и получилось, что сын простого казака Шалыги жил в Лондоне, а потом и в Париже, научился двум языкам и до страсти полюбил английский и французский: театр.

Но после смерти Антиоха Дмитриевича Ивану пришлось вернуться на родину, от которой он уже успел порядком отвыкнуть. Подвизаясь то учителем в богатых семьях, то секретарем Киевского и Переяславского коллегиумов, он: однажды был замечен Тепловым и приглашен на службу в гетманскую канцелярию, где занимался переводами английских и французских книг. А уж там и до театральной стези оказалось недалеко…

Иван Леонтьевич, ошеломленный известием об ужасной участи Раины, в мрачной задумчивости стоял возле боковых ворот гетманского двора. Впервые за тридцать шесть лет своей жизни он так близко столкнулся с преступлением. Слышал о страшных казнях, о разбойниках-душегубах, о жестоких войнах; видел леденящие кровь убийства на сцене и не раз представлял их в своем воображении, — но чтобы так, наяву, да в мирное время, — этого ему покуда наблюдать не приходилось, Бог миловал казацкого сына от столкновений с кровавыми зверствами. Конечно, Шалыгин послал людей за приставом, да только, будучи человеком умным, он не верил, что кто-то из чиновников сможет найти злодея. Скорей всего, и заниматься делом об убийстве бедной девушки всерьез не будут. А простые люди все спишут на ведьму из озера.

А тут еще Ивану Леонтьевичу докучали своими советами и предположениями помощники и всякие любопытные доброхоты. Ольга, другие актерки, а также дворовые бабы были уверены, что во всем виновата озерная нечисть, Тарас и Савва поддерживали версию о неизвестном насильнике, супруги Боровичи все валили на озлобленного дурачка Юхима, а их кузина, самонадеянная девица Анастасия, и вовсе подозревала какого-то странного охотника, встреченного ею в лесу. Суждения панны Криничной вызывали у Ивана Леонтьевича особенный скептицизм. Надо сказать, что Шалыгин, хоть и был человеком просвещенным, не очень-то жаловал чрезмерно независимых особ женского пола, которые, едва научившись грамоте, уже считали себя достойными заседать в ученом совете. Впрочем, Анастасия, для которой родители не поскупились на хороших учителей, была действительно образованная девица, да и собою очень хороша, но Иван Леонтьевич слишком ценил свою душевную свободу, чтобы позволить себе смотреть на девушку мужскими глазами и выражать ей восторг. К тому же он понимал, что ни происхождением, ни своей непритязательной внешностью никак не может рассчитывать на перспективы какой-то взаимности, а потому видел в Анастасии лишь актрису. Он вообще был холостяк по убеждению, а скромные потребности свои на ниве Эроса удовлетворял с собственной экономкой — приятной вдовушкой из простых мещан.

Выслушав все доводы доморощенных полицмейстеров, Иван Леонтьевич покачал головой и усталым голосом изрек:

— С озерной нечистью пусть попы разбираются. Юхима допросит пристав. Ну а на предмет насилия бедную Раину должен осмотреть врач. Что же до вашей версии, Анастасия Михайловна, так она самая ошибочная. Вы говорите, что встретили охотника незадолго до того, как подойти к озеру, так? Но, если б это он зарезал Раину, кровь бы еще текла из раны. А поскольку кровь давно запеклась, можно сделать вывод, что несчастную убили вечером или ночью.

Слегка пристыженная Настя на пару секунд замолчала, но потом все-таки нашлась:

— А если этот охотник и вчера бродил по лесу? Он мог убить Раину вечером, а утром отправиться на охоту за другими девушками.

И вдруг за спиной у Насти раздался зычный и слегка надтреснутый голос:

— Какой это охотник испугал нашу прекрасную панночку?

Настя с неудовольствием оглянулась на пришедшего. Тучный и краснолицый господин лет тридцати с лишком вытирал пот со лба и умильными глазами смотрел на девушку. Это был судебный заседатель Остап Борисович Новохатько, давний знакомый семьи Криничных, который в последнее время стал уж очень докучать Насте своим вниманием. Его деревня была по соседству с Криничками, и он в былые годы не раз приезжал в гости к родителям Насти. Потом, женившись на дочери нежинского сотника, он и сам поступил на службу, уехал в Нежин, а после — в Глухов. Года два назад Остап Борисович овдовел, детей у него не было, и жил он пока бобылем. Встретив в Глухове Настю, которую не видел уже лет шесть, он был поражен превращением угловатого подростка в прелестную девушку, что к своим двадцати годам достигла полного расцвета как внешностью, так и живостью ума. Теперь Настя не знала, как отбиться от его настойчивых ухаживаний, а Новохатько, всерьез считавший себя покорителем женских сердец, пребывал в полной уверенности, что девушка просто кокетничает, дабы набить себе цену. Он стал являться незваным на репетиции в театр, где его красноречивые взгляды и вздохи уже служили предметом насмешек актеров и слуг. А знаток языков Иван Шалыгин для смеха вздумал перевести фамилию Новохатько на итальянский лад и, заметив, что «хата» — это «каза», а «новая» — «нуова», говорил, что Настиного обожателя можно называть «синьор Казанова».