Тут Маша легонько касается моей ладони. С большой, надо сказать, осторожностью. А потом еще, еще и еще.

Моисеенко же все щебечет, все заливается, у него получается очень складно. Но ему не видно, что уже я легонько касаюсь ее ладони… а иногда чуть-чуть не очень легонько.

Еще пятьдесят шагов спустя Моисеенко, глядя на наши рожи, кажется, начинает что-то понимать. Он резко останавливается, гляди то на меня, то на нее. Но Маша успела отнять руку, и преступный сговор наш военврачу не открылся. Разве только интуиция его накалилась добела, вот-вот лопнет. Но ведь его интуиция – это его проблема, не так ли?

Несколько мгновений спустя мы уже спокойно двигаемся дальше.

И тут я, мать твою, вспоминаю, что барокко у Смольного собора – елизаветинское.

Сообразите сами, до чего же мне полегчало!

– …Я думал, у вас тут все проще решается, – плаксивым голосом пожаловался майор Малеев, потирая щеку.

– Как – проще? – с холодком спросил у него поручик Роговский.

– Ну, я не знаю… Фронтир все-таки! Мы не на балу в столичном Дворянском собрании, кажется, отношения должны быть легче.

Саша Игнатьев начал было вставать из-за стола с явственным намерением совершить прямое действие. Может быть, прямое действие в рожу. Я придержал его. Не надо лезть поперед старшего офицера, а старший сейчас – Роговский.

Поручик высоко поднял брови:

– Легче? О да, ей нетрудно будет подать на вас официальную жалобу, а мне нетрудно будет взять вас под арест. Хоть прямо сейчас.

– За что? Боже мой, я всего лишь пару раз хватанул ее за ягодичку, а она ударила меня, представителя вышестоящего штаба! И потом, клянусь, она сама заигрывала со мной.

Мы редко видели улыбку на лице Роговского. Человек он замкнутый и одинокий, представления о юморе у него… э-э-э… нечто близкое к сюрреализму. Но сейчас он улыбнулся широко, искренне, как-то по-детски даже… и принялся молча загибать пальцы на левой руке, а потом и на правой.

– Что это вы там считаете, поручик? – забеспокоился Малеев.

– В уставе нет запрета прилюдно позорить даму, определенно. Но, видите ли, первое образование у меня не военное, а юридическое. И сейчас я мысленно подсчитываю, сколько статей Уголовного кодекса Империи вы нарушили. Язык Уголовного кодекса, я полагаю, порой звучит более веско, нежели язык чести и приличий.

Майор застыл, не донеся ложку с картофельным пюре до рта. Мне, признаться, кусок в горло не шел, а он уже расправился и с салатом, и с супом, да и от второго осталось немногое. Но тут разом окаменел.

Маленькая частичка пюре вытекла из ложки и шлепнулась в тарелку.

– Да-да… а что, собственно, я… нарушил? Всего лишь немного флирта… – залепетал майор.

– Так вот, говоря языком Уголовного кодекса, вы в общественном месте наносили ущерб чести и репутации члена семьи представителя духовного сословия. Как звучит! Музыка юности моей…

– Духовного сословия?

– О, вы, видимо, прослушали, что это была супруга дьякона? А помните, как ее зовут?

– Какое это имеет отношение?

– …притом в отношении духовного лица, находящегося на военной службе. Да еще в полосе повышенной боевой готовности. И с особым цинизмом, судя по вашему отношению к делу.

– Да ведь все это какая-то ерунда, господа! Неужели у нас запрещено бабу ущипнуть за попку? Это ж вещь совершенно невесомая!

Игнатьев с грохотом отшвырнул стул.

– Р-р-разрешите идти, господин пор-ручик?

– Идите.

Саша, багровый от ярости, выскочил из офицерской столовой.

– Шальные у вас люди, поручик. Вон, лейтенантишка даже салатика не поел. Да и второй сидит, насупившись, глазами сверлит и хлеб крошит, за еду не принялся.

А ведь прав был Игнатьев. И мне бы здесь быть не следует. А то ведь не ровен час, сделаю что-нибудь. Очень хочется сделать.

Но я, пожалуй, досижу. Мне интересно.

– И не арестуете вы меня, поручик. Ни при каких обстоятельствах. Вы же не хотите сорвать эксперимент особой значимости? Калибровка внутренних координат, напомню, не окончена.

О да, мы с утра испытываем подлинное армейское счастье по поводу того, какая честь нам оказана. Нам, образцовой заставе, стоящей на переднем краю, можно сказать, на острие удара потенциального противника, пребывающей в состоянии высокой бдительности, ну и т. п., нужное подчеркнуть, смонтировали новенький объект нуль-перехода, рассчитанный на переброску массы не более 100 килограммов из Покровца сюда и отсюда в Покровец. На тот случай, если здесь начнется прорыв и потребуется срочно перебрасывать осназ. Правда, если нас не начнут убивать с устрашающей скоростью, соответствующие кнопки лучше не нажимать: транспортировка одного осназовца в полной б/выкладке стоит все мое жалованье за два года. Дорогое, в общем, удовольствие. Да и прибыть сюда пока что никто не может. Некоторые… уникальные специалисты… не будем указывать пальцем на… пыхтели-пыхтели, калибруя внешние координаты, и… справились! Ныне мы можем свободно отправить сто кэгэ чего угодно прямо в штаб корпуса, только еще не очень понимаем, что именно отправить и, главное, зачем? А вот для калибровки внутренних координат уникальному специалисту не хватило штатных двух часов, сверхштатных трех часов и помощи двух офицеров, при том что офицеров на заставе вообще-то не хватает: Сманова еще не выписали, а Дреев с женой в отпуске, и без них командует поручик Роговский. Несчастная дьяконица попыталась подбодрить уникального специалиста куском домашнего холодца и приятною улыбкой, за что жестоко поплатилась, а специалист, проторчав у нас до глубокой ночи, и ныне быстрых свершений не обещает. Не ладится у специалиста, хоть он и уникальный. Объект нуль-перехода, можно сказать, поставлен на холостой ход, энергию жрет, как кот сметану, но что-то не вытанцовывается у Данилы чаша…

И тут Роговский обращается ко мне:

– Не правда ли, хороший чаек нам заварили сегодня? Очень люблю такой крепкий, чтобы ложка в нем стояла и не падала.

Киваю с некоторой растерянностью. Ну да, чаек что надо.

Роговский делает глоток и заглядывает себе в стакан.

– Прямо жалко… Знаете, господин майор из вышестоящего штаба, как юрист со стажем я просчитал все обстоятельства, связанные с… невесомыми вещами.

– А?

– Ну, только что вы говорили о совершенно невесомых вещах. Посчитал, скажем так, шагов на десять вперед. И точно знаю, что вот за эту невесомую вещь мне ровным счетом ничего не будет.

С этими словами он выливает остаток чая в лицо майору Малееву. Тот вскакивает.

– Да вы с ума, что ли, сошли?! Да я вас… под трибунал, в порошок!

– За что же? – невинно осведомляется Роговский.

– Вы роняете мою честь… мой авторитет… при нижестоящем лице!

– Сергей Дмитриевич, – самым вежливым тоном обращается ко мне Роговский, – я что-нибудь ронял? Вы не заметили?

А вот это хорошо. Это просто замечательно. В ком чести нет, того надо бить чем попало по чему придется.

– Я видел только, как господин майор случайно облился чаем. Вот, пожалуйста, полотенчико. Хотите? – обращаюсь я к Малееву.

Малеев недоверчиво потряс головой. Потом все-таки понял.

– Я на вас всех напишу. Бардак! Не застава, а хлев! Посмотрим, к чьему слову прислушается командование.

– А что, господин майор, – безмятежным голосом вопрошает поручик, – у меня был какой-то мотив обидеть вас? То есть… вы поймите, ведь, излагая инцидент, придется на весь 3-й отдельный корпус пограничной стражи рапортовать о том, как вы тут экспериментировали с ягодичками особой важности. А у вас, господин майор, обручальное колечко на пальце. Да и статьи, о которых я вам вежливо напоминал, они никуда не делись…

Малеев отшвырнул полотенце.

– Оставьте меня в покое! Я этого так не оставлю, но сейчас мне надо отдохнуть. Тут есть где полежать полчасика?

Роговский вызвал дневального и велел провести майора в дежурку.

– Здорово вы его!

– Сергей Дмитриевич… ничего хорошего. Печалит сам факт, что вот такое еще сохранилось. У меня есть внутренняя надежда, что человек-свинья понемногу становится архаикой, но, между нами, процесс идет уж очень медленно.