То ли мне показалось, то ли в самом деле в его голосе прозвучали добрые нотки — не знаю, правда, не знаю, но он заметил каким-то легкомысленным тоном, словно намекая на что-то:

— Жаль, чрезвычайно жаль, что вчерашнюю репетицию хора никто не заснял! Это было бы прекрасной рекламой вашей поездки в Копенгаген, если, конечно, материал попал бы в газеты. Быть может, кого-то это заинтересовало бы: благое дело — поддержать хор и что-нибудь пожертвовать… А то я слышал, из-за недостатка средств многие не смогут поехать, хотя вы и пытаетесь устроить все очень скромно.

Я был вынужден посмотреть на Палму, так как не мог понять, насмехается начальник надо мной или вправду сочувствует нам. Но лица обоих были одинаково непроницаемы.

Так или иначе, но начальник поднялся из-за стола, подошел к нам и дружески положил нам на плечи руки, а затем подтолкнул к выходу. Сначала Палму, потом меня. Значит, мы были в фаворе. Оба. Палму тоже. Почему и он — этого я понять не мог. Быть может, начальнику просто хотелось ободрить стареющего работника.

Итак, мы направились в мой кабинет, но настроение у меня почему-то совсем упало. Хотя времени было еще достаточно. К тому же я вспомнил, что в спешке оставил на столе документы Нордберга, и мне стало стыдно. Конечно, никто их взять не мог, но все же… В приемной околачивались пятеро полицейских в ожидании указаний; среди них был и Тяхтинен. То есть они, конечно, не околачивались, а находились в состоянии боевой готовности, что и продемонстрировали, энергично и дружно вскочив при моем появлении; на лицах всех была написана решимость.

Но я даже не удостоил их взглядом, сразу прошел в кабинет и устало попросил Палму:

— Будь добр, положи эти бумаги в сейф. А остальное убери, все это теперь никому не нужно. Я сейчас позвоню начальнику, а потом попробую сляпать хоть какое-то заявление для прессы. Думаю, лучше написать его, чтобы чувствовать себя увереннее. И чтобы зря не трепать языком — как ты говоришь!

Последние слова я произнес с горечью. Внутри у меня все ныло от тоскливых предчувствий, я ощущал усталость и разочарование. Почему? Почему именно теперь, в момент моего торжества, моего фавора?

Палму дружелюбно посмотрел на меня, повертел в руках трубку и ободряюще сказал:

— Так и действуй… Да, знаешь, если ты не против, я пока займу этих лодырей делом, просто чтобы заштопать кое-какие наши прорехи. Хоть это и формальности, но все-таки их нужно исполнить.

— Ну конечно, — рассеянно согласился я, мысленно прикидывая, что сказать журналистам. — Делай, как считаешь нужным. Я тебе полностью доверяю. Тем более в таких делах — ты же опытнее меня! Впрочем, это твоя должность. Разыщешь квартиру Вилле, ну и все прочее. В общем, понятно. Можешь идти.

А я стал звонить начальнику отдела. По нашей связи. Коротко доложил ситуацию и объяснил, что все были очень заняты из-за срочности дела. Я совершенно успокоил его. Он даже сказал под конец, что напрасно забросил охоту: небо как раз расчистилось и ветер стих.

— Ну, молодец! — на прощание похвалил он. — А то я тут совсем было психанул. Я ведь не знал, что Палму там… Ну ладно, всех благ!

Обойтись без этого последнего укола он, конечно, не мог! Ну да ладно. Я вытащил пишущую машинку и, сжав зубы, принялся печатать. Текст пошел быстро. Я начал второй лист. Потом темп замедлился. Снова зашевелился холодный клубок у меня внутри. Неужели простуда?! В ужасе я попробовал голос, взял несколько нот. Нет, голосовые связки в порядке. А прорвавшаяся пару раз хрипотца была просто следствием волнения.

Я скомкал напечатанные страницы и выбросил их в мусорную корзину. Немного посидел, подумал. И стал составлять другое заявление, покороче. Я думал о Вилле, о девушке. О старике Нордберге, верившем в человеческую доброту. Смотрел на телескоп, возвышавшийся посреди комнаты, и на пустую урну из парка. И многое вдруг показалось мне мелким и вздорным. Писать было легко. Легко было писать коротко.

Потом в приемной послышался шум, голоса. Без пяти одиннадцать раздался деликатный стук в дверь, и в кабинет тихо вошел Палму.

— Вот так так! — Брови Палму изумленно полезли вверх. — А где же наш вдохновенный дар? Я думал, что тут уже страниц десять готово…

У меня в руках был один листок, исписанный едва до половины. Я, конечно, мог дать его Палму, чтобы он просмотрел текст. Для этого он, наверно, и зашел, подумал я. Но я не дал.

— Скажи, чтоб заходили, — попросил я.

Теснясь, в кабинет стали набиваться галдящие газетчики, фоторепортеры высоко поднимали камеры. Сверкнуло несколько вспышек. Я стоял за своим столом. Понемногу все угомонились, стало тихо. Взгляды обратились ко мне. И на этот раз я не пытался придать своему лицу какое-то особенное выражение. Я был естествен. Я думал о Вилле.

И читать стал прямо по бумаге. Монотонно. Чтобы удобнее было записывать. Закончил я с нажимом:

— Это все, — заключил я. — Мне нечего больше добавить. За дополнительной информацией можете обращаться к начальнику нашего отдела, который возвращается из отпуска в понедельник. Адресуйтесь к нему.

Разочарованные возгласы и гомон заполнили кабинет. Я бросил взгляд на Палму. Тот, посасывая трубку, смотрел на меня со странным выражением. Я бы даже сказал с уважением, если бы речь шла не о Палму. Я перевел взгляд на журналистов. Они понемногу стихали — быть может, начинали сознавать, что под вопросом будущее, вообще целая жизнь еще очень молодого человека, почти мальчика. Несчастному старику теперь никто не мог помочь. Он уже начал свое чудесное превращение, или путешествие, и я в душе пожелал ему удачи!

Поняв, что из меня больше ничего не выжмешь, газетчики стали спешно покидать помещение и разлетаться по редакциям. Кто-то попросил разрешения воспользоваться моим телефоном. Я отказал — как будто нельзя позвонить из другого места! А как было бы здорово, если бы он позвонил и сказал, что намеченную в завтрашний номер передовицу лучше рассыпать, а вместо нее дать другой материал — скажем, о дренаже полей. Чем не захватывающая тема для воскресного номера!

Наконец приемная опустела. Мы остались вдвоем, Палму и я. У меня в носу все еще стоял скипидарный запах погибших желаний, витавший в гулких коридорах. Я сам был как такой коридор, напитанный запахом, с окованными дверьми по обеим его сторонам. И за каждой дверью скрывался мой грех и моя вина… Мне вдруг захотелось плакать. Мы, певцы, люди искусства, вообще такие — сентиментальные. Но уж если в кои-то веки наши души охватывает и переполняет радость, то и радуемся мы на всю катушку! Конечно, другим людям это трудно понять. Особенно тем, кто лишен слуха и голоса.

— Ну хорошо, — сказал я, чувствуя, что молчание становится тягостным, — ты ведь наверняка торопишься в свой бар. Субботний вечер, все такое. Ты еще успеешь до закрытия. Давай беги!

— Слушай-ка, — очень серьезно, без тени насмешки сказал Палму, — ты, кажется, становишься мужчиной. Никогда бы не подумал! — Он задумчиво посмотрел на телескоп. — «Звезды расскажут тебе…» пропел он, чудовищно фальшивя. — Такая песенка есть, да? Я по радио слышал.

— Надеешься, что тебя возьмут с хором в Копенгаген? — ехидно спросил я. — Поздно начал, мой друг! У тебя нет ни слуха, ни голоса.

— Что мне, старику, делать в Копенгагене! — отмахнулся Палму. — Мне другие мысли в голову приходят. О бескрайних просторах Вселенной… Нет, сегодня я не тороплюсь в свой бар. — Тут он как будто смутился и стал водить носком ботинка по полу, совсем как Кокки. Я глядел на него во все глаза. — Я вот что подумал: не взять ли нам этот телескоп под мышку и не пойти ли с ним на Обсерваторский холм, — сказал Палму. — Давай-ка сходим! На звезды полюбуемся. Если небо чистое…