Мысли мои уже были заняты: я готовился к встрече с журналистами, которую проведем мы — начальник нашего отдела и я. По моим расчетам, он должен был уже отчалить со своих островов и быть на пути в Хельсинки.

— Я дал знать Сааре, что Вилле цел и невредим, хотя и несколько взбудоражен. Но что в остальном все в порядке, — сказал Палму. — Мы ведь обещали.

— Как дал знать, каким образом? — глупо спросил я.

— А у дамы из нижней квартиры есть телефон, и я взял его, когда заходил к ней, — просто объяснил Палму. — Только не спрашивай, почему у нее есть телефон!.. Дама была слегка навеселе, — продолжил он, но это не помешало ей выполнить поручение. Кокки шлет привет.

— Ну и что у него слышно? — нетерпеливо спросил я.

— Девушка поджарила ему отличную ветчину с яйцами, — грустно поведал Палму.

— Его что — дома не кормят? — раздраженно сказал я. — Это какая-то бездонная бочка!

— Простите, командир, — произнес Палму, демонстративно поглядев на часы, — хочу заметить — отнюдь не в порядке жалобы, — что у простых людей бывает обеденный перерыв и это время давно прошло. Разумеется, начальство обедает позже, в шикарных ресторанах… «Савой»… «Рыбацкая изба»… «Избушка»…

— Палму! — горячо воскликнул я. — Ты прекрасно знаешь, что моего жалованья не хватит, чтобы обедать в «Избушке»! Не говоря уж о «Рыбацкой избе» или «Савое». А если я иногда вечером и заглядываю в Певческий клуб…

— Своими глазами видел уважаемого начальника выходящим из «Избушки», — упрямо продолжал Палму. — Ковырявшего в зубах. С сытой отрыжкой.

— С какой еще отрыжкой! — попытался отбиться я, краснея. — Просто есть некоторые требования приличий, представительство наконец! Мое положение обязывает меня иногда показываться в тех местах, где собираются высокие тузы. Это… это вопрос чести. Но тебе этого, конечно, не понять.

— Ладно, но сейчас мы в любом случае поедем вместе на Матросскую, — заявил Палму. — Я не могу оставить тебя здесь одного, а то ты опять наговоришь невесть что!

И мы отправились вместе. Отдыхать мне совсем не хотелось. Есть тоже. Успех пьянил меня и придавал энергии. Конечно, началось все не лучшим образом, но стоило мне всерьез заняться делом, как оно сразу сдвинулось. Этого никто отрицать не может. И при этом спокойно, без спешки. А времени, между прочим, только девятнадцать!

Улицы были уже освещены. Вокруг дома на Матросской толпился народ. Но Кокки и наши фотографы приняли свои меры. Железные ворота, ведущие во двор, были закрыты, и их стерегли двое ребят из полиции порядка. Так что в дом никто из посторонних проникнуть не мог. Не успели мы вылезти из машины, как вокруг засверкали вспышки. Отмечу, что на этот раз Палму не сосал свою трубку и не прятался за моим плечом, выставляя меня одного на всеобщее обозрение. Я не мог сдержаться и довольно улыбнулся. Так уж вышло. И, конечно, именно эта фотография оказалась в воскресной газете; я выглядел на ней еще глупее, чем на той, где у меня разинут рот.

— Только пару снимков! В квартире! — умоляюще воззвал ко мне самый пожилой газетчик.

— В свое время, — вежливо отклонил я просьбу.

И собрался было невинно осведомиться, откуда им известен этот адрес, но вовремя сообразил, что если к нам в полицию позвонило около пятидесяти человек, опознавших жертву, то в газету звонков было, пожалуй, раза в два больше. Язык я успел прикусить, но, к сожалению, в буквальном смысле — у меня даже слезы выступили на глазах.

Таким образом я получил время, чтобы немного подумать. Я отвел в сторону пожилого репортера и доверительно зашептал ему на ухо:

— Если хотите, могу вам дать ниточку. Но только вам! По старой дружбе. Можете подскочить к Пассажу, там в крытом дворе дежурит констебль Кархунен, охраняет телескоп. Телескоп можете сфотографировать. Вам дается исключительное право. Не пожалеете. Далее: передадите Кархунену, чтобы он доставил прибор ко мне в кабинет. В Пассаже он больше не нужен.

— Телескоп? — недоуменно пробормотал журналист, но через секунду его суровые черты озарились улыбкой. Он мигнул своему фоторепортеру и как ни в чем не бывало начал протискиваться сквозь толпу. Фотограф двинулся за ним, прокладывая себе дорогу, как танк. Стоя во дворе, мы могли наблюдать мучения журналистов, которых буквально раздирали противоречивые чувства. Разум подсказывал им остаться, но это же казалось и ошибкой. И вот они по одному потянулись следом за ушедшими. На улице остались лишь обыкновенные зеваки. А во дворе из каждой уныло-пасмурной амбразуры в серой каменной стене выглядывали любопытные лица. Дежуривший на лестнице полицейский отдал нам честь.

— Все в порядке! — доложил он. — Дополнительные закупки ветчины и яиц произвел лично.

Я строго посмотрел на Палму. Всем своим видом он выражал глубокое раскаяние. Но когда наши ноздри втянули восхитительный аромат жареной ветчины, я вынужден был сдаться. У меня потекли слюнки. И в самом деле — одной отварной салакой с картошкой целый день сыт не будешь.

Личико Саары Похъянвуори, хлопотавшей на кухне возле плиты, раскраснелось, глаза ярко блестели.

— Вы вовремя! — крикнула она из кухни. — Я знаю, комиссар дорожит временем. Стол уже накрыт, пожалуйста.

Она выключила газ и вошла в комнату со скворчащей сковородкой в руках. Ее хорошенькие щечки горели румянцем, на ней был фартук. Я вспомнил о Вилле, и у меня упало сердце. Такая очаровательная девушка — и такой дохляк! Да еще преступник. Моя должность командира группы по расследованию убийств показалась мне в эту минуту не в радость. Впрочем, я ведь был временно исполняющим обязанности!

Пока мы ели, я осматривался кругом. Вся мебель заняла свои места, книги стояли на полках, старинные гравюры на меди были развешены по стенам. Мы находились в гостях у образованного, уже не молодого человека. Это его жилье, бедноватое, может быть, но зато имеющее свое лицо. Здесь было чисто и уютно.

После еды мы рассыпались в благодарностях, и Палму принялся набивать свою трубку, согнав Кокки с единственного удобного кресла. Пружины его истошно заскрипели, когда Палму усаживался, но зато оно было покрыто опрятным вязаным покрывалом. Несомненно, работа Саары, подумал я умиленно. Я прошелся вдоль книжных полок. Астрология, эфемериды, то бишь астрономические таблицы, которые я пролистал, пара каталогов почтовых марок, исторические книги. Старик Нордберг читал, судя по всему, не только по-шведски, но еще по-немецки и по-английски. Мое уважение к нему росло. Но одновременно росла и неудержимая злоба против распоясавшегося, развинченного юнца. Нет, его не за что было жалеть. Вот девушку действительно жаль. И старика Нордберга.

Палму тем временем раскурил свою трубку, ленивым жестом достал из кармана сложенный листок и расправил его на ладони. На нем был отпечаток грязной резиновой подошвы.

— Обычно не в моих правилах торопить ход расследования, — доверительно сказал он, — но на этот раз дело приобретает любопытный оборот, да и начальнику нашему невтерпеж. Ну, что ты думаешь об этом следе, Кокки?

— Это нога Вилле? — подозрительно спросил я.

Девушка, к счастью, в это время вышла на кухню, чтобы сварить нам кофе. Кокки достаточно было одного взгляда.

— Ничего похожего, — мотнул он головой. — Промашка, комиссар. Все, может, и совпадает, только здесь подошвы совсем старые, рисунок едва-едва проступает, а вот те, — он ткнул пальцем через плечо в сторону прихожей, — те ботинки новехонькие, их, может, всего только пару раз и надевали, и рисунок там четкий. Извини, комиссар, ни капельки не похоже.

— Вот и я так думаю, — доброжелательно кивнул Палму. — Это все нашему начальнику не терпится. А что насчет отпечатков пальцев, Кокки?

— Отпечатков полно! — воскликнул Кокки. — Да все они принадлежат Нордбергу.

— Но ведь Вилле бывал здесь! — горячо возразил я. — Много раз! И оставался допоздна. Не может быть, чтобы в туалете не было его следов!

— Они, может, и есть, — равнодушно сказал Кокки, — но это очень старые следы. Парень не был здесь несколько дней. Он слегка разругался со стариком. Мне девушка рассказала.