Я рада, что тогда отклонила такое знакомство. Настоящее наше знакомство, мое прорастание в него, состоялось позже, после путешествия в его миры. И теперь никакие его усилия не понадобились, чтобы расположить меня. Я просто стала ему принадлежать, как принадлежит Солнечной системе метеорит, попавший в ее гравитационные сети. Он пленил меня. И мне был привычен, мил и сладок этот плен. Ничто человеческое в нем меня больше не задевало, ничего не значило для меня, не волновало. Я не была ослеплена, не потеряла способности оценивать его. Нет, я по-прежнему видела в его человеческой ипостаси различные черты: простые и сложные качества души, сильные и слабые стороны характера, возвышенность и мелочность интересов, волю и безволие. Вся эта мешанина имела замысловатые и неожиданные сочетания, через которые его рассмотреть мог не каждый. Мне, видимо, судьбой было предопределено видеть и понимать его в самых тончайших и незначительных проявлениях, которые я воспринимала как внешние его составляющие и легко отделяла от настоящей глубинной сущности, как можно отделять удачные или неудачные одежды от ладно скроенного тела.

Я хорошо помню минуту, когда выразила Василию Васильевичу свое мнение о его книге. У него больше не засветились глаза ни игривостью, ни радостью, как было перед этим. Они затянулись иссиня-омутной поволокой, стали глубокими и отсутствующими. И мне в тот же час стало понятно, что мои слова произвели в нем сложные перемены, сдвинули с устойчивого положения давно назревавшие процессы. Но я поняла и другое: он, почувствовав в себе этот импульс, этот сдвиг, вовсе не связал его со мной, с моим восприятием его как писателя, с моими словами.

Этот человек никогда ничего не отдавал другим, он все забирал себе. Не перекладывал на чужие плечи свои неудачи, но и успехами, а тем более славой, ни с кем делиться не хотел. Он даже мысли не допускал, что кто-то может иметь к этому хоть отдаленное отношение. Он бы с голыми руками пошел против любой силы, предпринявшей попытку прикоснуться к его заслугам. Выслушав меня, он перестал замечать окружающее, взглядом удалившись в невесть какие пределы, и только трепетавшие крылья носа выдавали темп его внутренней жизни. Он был занят собой, прислушивался к себе, себя оценивал и переоценивал, что-то внутри себя менял местами.

Так бывает, когда долго болевший человек вдруг получает импульс надежды от случайного общения с кем-то благожелательным, сочувствующим, понимающим его. После этого он с трудом выходит в чистое поле подышать свежим воздухом, и ему становится значительно лучше, он ощущает прилив бодрости и новой энергии, жизненных сил. Возвратившись домой, он забывает о том, кто благотворно повлиял на него. Он думает о себе: "Какой я молодец, что сам вышел в поле и там глубоко и правильно дышал". Ему даже в голову не придет сказать слова признательности собеседнику, чудесно повлиявшему на него, поблагодарить поле за чистый воздух, поклониться земле за травы и цветы, дарящие исцеление.

Мне было дорого мое скромное участие в становлении Василия Васильевича, вернее — в становлении его признания, потому что, как писатель, он давно уже был сформированным. Признание все равно пришло бы. Оно уже шло к нему, просто по пути его встретила я и невольно подтолкнула в спину. Когда бы оно пришло, когда бы случилось? Всегда ведь хочется, чтобы это случилось вовремя. А главное — надо быть готовым к его приходу, чем я как раз и помогла, как мне представляется, Василию Васильевичу. Но говорить с ним на эти темы ни в коем случае нельзя было! Тут требовалась такая деликатность, такая конспирация, чтобы не дай Бог, даже случайным прикосновением благосклонного к нему взгляда не насторожить его недремную ревность.

Следует, забегая наперед, признать, что на то время свои лучшие произведения он уже написал, но еще не адаптировался к своей значимости, не испытал ее на случайном читателе из толпы, не вкусил правды о себе от обычного, непредвзятого читателя. Одно дело теоретически знать, что ты — состоявшийся одаренный человек, а другое — увидеть материальное воплощение этого, которое происходит только при наличии поклонников. Без поклонников нет воплощенного таланта. Я видела, что тогда он не понимал этого. И я боялась быть необъективной к нему, хотя порой мне казалось, что он вообще не считал участие поклонников чем-то ощутимым в своей славе. В этом смысле он был эгоистом, чем огорчал не только меня, я думаю.

Его рейтинг быстро и резко пошел вверх. Он начал набирать высоту!

Мне могут возразить, что я преувеличиваю свое значение, сказать с иронией приблизительно такое: «Да-а, пошел человек вверх от такого незначительного толчка. Он хоть помнит о вас?»

Только я ведь уже не раз подчеркивала свое отношение к этой теме — это мне повезло, что я встретилась с Василием Васильевичем в переломный момент его творчества, когда его талант достиг завершения и он от качества в творчестве перешел к накоплению количества написанных книг. Я была, быть может, последним толчком, от которого забил этот родник, и разлилась река. Да и толчок был не так уж незначителен, он выражался отнюдь не только в похвалах и словесных поощрениях. И пусть кто-то другой попробует совершать такие толчки, прежде чем измерять значительность того, что сделано не им. Хотя меня Ногачев помнит меньше, чем полагалось бы. Но... так он устроен. С этим ничего не поделаешь.

И еще в одном мне повезло: после общения с ним я почувствовала укор в том, что не писала раньше, как мечтала с юности. Этот укор был сродни толчку, от которого просыпаешься. Ни Любовь Голота, ни Михаил Селезнев, которых я много лет знала до встречи с Ногачевым, не смогли повлиять на меня положительно в этом смысле, и только от Ногачева я получила писательский импульс как эстафетную палочку, от его факела зажгла свою свечу.

Помню, как вдруг я обнаружила свой возраст и как сильно огорчилась им. Я сожалела, что встреча с моим факелоносцем случилось поздно, и в стихах прощалась с нераспустившимися цветами своего литературного дара. Я все время оставляла его на потом, когда жизнь устроится и станет обеспеченной, я приносила его в жертву профессии, быту, всяким текущим заботам. Это оказалось большой ошибкой. Ведь за этим оттягиванием, ожиданием лучших времен истекло все, а с юностью и молодостью отошли и возможности достичь на этом поприще чего-то значительного. Это явилось для меня таким неожиданным открытием и таким оно стало болезненным, что хотелось плакать, жизнь казалась загубленной, прожитой вчерне, казалось, что ничто в ней не состоялось. Трудно это высказать в определенных выражениях, ведь это были настроения — это было то, языком чего является поэзия.

Мичурин Иван Владимирович — русский биолог и селекционер, автор многих сортов плодово-ягодных культур, доктор биологии, заслуженный деятель науки и техники, почетный член Академии наук СССР (1935), академик ВАСХНИЛ (1935). Награжден орденами Св. Анны 3-й степени (1913), Ленина (1931) и Трудового Красного Знамени. От начала ХХ века и до ВОВ его сортами люди увлекались неимоверно, высаживали их повсеместно, даже вдоль улиц. Это увлечение мичуринскими садами можно сравнить с нынешним увлечением Интернетом.