Из цикла «Когда былого мало»

И снова былого мало… Путь, пройденный по земле от первых дней и посейчас, встает передо мной, как внове, лишает беззаботности… Он возвращается настоятельно, чтобы день ото дня я перебирала его мгновения, бесценные и выверенные целесообразностью.

Мой путь в изменившейся реальности мира… Я ищу для него новое равновесие, дабы не стал он зряшным, и думаю: что делать с этими добром, если не отдать другим?

Второй круг: от рождения к мудрости — круг осмысления пройденного… Нужен ли он, опять туманный и трудный, опять таящий неожиданности открытий и трактовок, новых обретений? Разве одного раза мало? Наверное, нужен — как нужен был ногам, прошагавшим по нему, так нужен теперь мыслям, то и дело отлетающим туда, словно я потеряла в том времени что-то, упустила, не увидела и теперь тщусь найти или хотя бы понять — что это было…

Я уподобляюсь хорошей хозяйке, наводящей порядок в своих владениях, ставящей все по местам и рассматривающей себя в ракурсе того, каких сокровищ она накопила за жизнь, чем теперь располагает в личном арсенале.

Так подвергаются переоценке и живот, и житие, и жизнь…

Долго я думала, писать о моем Барсике или нет — песик все-таки, не человек. И вдруг наравне с людьми он станет фигурировать в ряду друзей… Хорошо ли это? А потом отбросила сомнения и решилась писать, потому что другом он был верным и неизменным и своим правильным с любой точки зрения существованием учил меня добру и честности, сдержанной нелукавости и даже отваги.

Было мне лет пять, когда мы его отобрали из новых кутят, произведенных на свет приятной собачонкой нашего соседа — деда Полякова. Правда, далековато от нас он жил — в конце улицы, почти у самой речки Осокоревки, и как уж отцу стало известно о его щенках — не знаю. Но знаю одно — отец не был большим любителем домашних животин, даже порой, наоборот, бывал жестокосердным с ними, покрикивал, как будто мешали они ему, раздражали. Скупо отдавал им внимание и заботу — не любил этого.

И то сказать — война, бои, плен, немецкие овчарки… Разве это можно забыть? Звуки собачьего лая еще долго-долго после войны вряд ли радовали тех, кто изведал ужасы немецкого ада.

Сколько я помню, а память у меня развилась рано, до этого собак у нас не было — с той поры как немцы выбили их всех по миру из ненависти к живому, так, видимо мои родные их и не заводили. Мама рассказывала, что наши обыкновенные дворняжки, которые умнее всех иных пород, даже без дрессировок и специальных воспитаний люто ненавидели немцев, как будто понимали, что это вредные человечеству существа. А что могли сделать дворняжки? Лаяли только, искренне и отчаянно, — предупреждали людей об опасности. Зато уж лаяли от души — так трещали-лящали, что в ушах звенело.

Так что если уж отец решился завести да терпеть во дворе щенка, то исключительно ради меня. Видимо, умом-то понимал полезность общения с животными для человека, вопреки своей натуре.

И вот мы принесли домой этот живой комочек — невиданное мной доселе создание, бесконечно милое и ласковое, беззащитное и доверчивое. Уж так потешно оно тыкалось носиком в меня, так старательно кряхтело, когда я брала его на руки, что сердце млело от нежности. Оно сразу подняло во мне волну тонких и прекрасных чувств, возможно, не скоро бы возникших без него. Назвали мы его Барсиком.

Щенок рос неприхотливым, ел то, что давали, вилял из благодарности хвостиком, улыбался, двигая надбровьями. И показывал нам язычок.

Вскоре он попробовал задействовать свои голосовые связки и начал осваивать лай. Трудно ему это давалось, ведь учиться-то не у кого было. Помню, как он брал первые ноты, вытягивая головку вверх, когда к нам пришел дядя Ваня. Он катался шариком вокруг него и звенел совершенно детскими агуками, уморительно старательными. Нашей растроганности не было предела.

— Ну вот, — сказал отец, — теперь у нашей дочки есть охранник. И ее можно отпускать с ним на улицу.

Так с появлением Барсика мама вздохнула свободнее и впредь занималась своими делами, не держа постоянно глаз на мне. Да и мне стало лучше, потому что я бродила по усадьбе, залазила в гущи межевых посадок, взбиралась на кучу кирпичных обломков, что громоздилась с тыльной стороны дома, не преследуемая больше возбранными окриками.

И на улицу выходила, конечно. Сначала робко, потом смелее, потом даже углубилась в лежащий против наших ворот проулок — при всей его просторности машины по нему не ездили, так что он был раздолен для гуляний и безопасен. И таил в себе соблазн, ибо через два с половиной квартала приводил ровнехонько к Дроновой балке с ее знаменитыми зимними катками.

К зиме мой верный Барсик подрос, стал не таким толстеньким, каким был в своем детстве, поднялся на стройные тонкие ножки, превратился в поджарого и по-своему стройного красавца. Шерстью он обладал короткой, что придавало ему дополнительной грации. Он добросовестно бегал вокруг меня, обнюхивал землю, когда я куда-то шла, словно определял меру безопасности дороги.

Настала зима, запорошили первые метели. Барсик здорово растерялся. Однажды принюхавшись к снегу, он попробовал его на вкус, облизался, потерял к нему интерес и заскучал.

Вскоре ему нашлось другое развлечение — гоняться за воронами. Те хитрованы даже и не подумали его бояться, когда он впервые клацнул на них зубами. Они сразу поняли, что это игра. И хоть с них иногда летели перья, но, видимо, так и полагалось в природе, потому что они снова и снова кружили над Барсиком и задевали его. А он подпрыгивал и явно дурачился перед ними.

Бывало, что Барсику надоедало это кувыркание и он делал вид, что спит. Тогда вороны спускались на землю, мелкими шажками, очень по-человечьи, подходили к нему, присматривались косым взглядом и оставались заботливо вышагивать вокруг и дожидаться его пробуждения.

Бродя бесцельно около ворот, однажды я заметила, что некоторые дети ходят по нашему проулку, таская за собой возки. То туда идут, то, спустя долгое время, обратно…

— Что это у них? — спросила я у мамы.

— Санки, — сказала она.

— Зачем?

— Кататься.

Мало-помалу я поняла, что санки нужны и мне, потому что без них я чего-то не узнаю, не изведаю. А этого допускать было нельзя. Я посмотрела на маму красноречивым взглядом.

— И не думай, — предупредила она. — У нас нет денег.

Вечером я сообщила папе, что у нас нет денег.

— Да? — папа удивился. — Откуда ты знаешь?

— Мама сказала, когда я захотела санок.

— Так ведь санки у нас могут быть и без денег, — развеселился отец. — Угадай, где мы их возьмем? — и он ущипнул меня за нос.

— Папа изготовит, — догадалась я, уже зная, что у меня редкий папа — с золотыми руками.

— Конечно! Что для этого надо? Пара полозьев с задранными и закрученными носами да широкая доска.

— Там еще кое-что было, — сделала я озадаченный вид по примеру взрослых, решающих серьезные задачи.

— Что же?

— Веревка.

— Да… — нахмурился вдруг отец. — Веревку бы надо сплести из собачьей шерсти, да что взять с нашего Барсика, на котором ее нет…

Я обреченно наклонила голову. Меня охватило горе, лишившее речи. Теперь санок мне не видать… И зачем я сказала о веревке? Возможно, я бы получила санки без нее, и уж как-нибудь ими пользовалась бы… А теперь папа не станет их делать. Глубокий вздох довершил мои печальные ощущения и раздумья.

И тут раздался мамин смех — видимо, очень комично выглядели мои превращения из радостного человечка в огорченного.

Через пару дней отец пришел с работы с санками, везя их за поводок.