Ходил он легко и стремительно, но при этом подчеркнуто играл мускулами и вскидывал голову, стараясь не смотреть в глаза встречным — его взгляд скользил над головами людей. Такой взгляд я впервые заметила у Михаила Кузнецова, народного артиста РСФСР, когда он гулял по центральному проспекту, находясь на гастролях в Днепропетровске. Понятно, что у него были на то причины — приехав в провинцию, он старался избегать толпы поклонников, расспросов и раздачи автографов. Потом мне привелось наблюдать, как шествует по улице Горького (ныне Тверской) Юлия Борисова — и снова тот же взгляд небожителя, устремленный к звездам.
Но ведь это известные и заслуженные люди! Михаил Кузнецов был лауреатом Сталинской премии, красавцем и народным любимцем, особенно после роли матроса Чижика в одноименном фильме. Непревзойденная Настасья Филипповна из фильма Ивана Пырьева "Идиот", Герой Социалистического Труда, дважды кавалер ордена Ленина, кавалер ордена Трудового Красного Знамени и так далее, Юлия Борисова по сию пору остается звездой Вахтанговского театра. Тогда же она блистала в "Принцессе Турандот" и "Варшавской мелодии", и критики спорили о ее необыкновенном, каком-то изламывающемся на гласных звуках голосе. От этого можно было что называется задрать нос.
А у Василия Васильевича тогда еще не было причин так уж заноситься перед людьми. Да и сейчас их нет, когда он скатился в ремесленничество. Все это у него получалось наигранно и лишь на первый взгляд убедительно, потом же становилось смешно и неловко за него.
О манерах и говорить нечего — одно то, как он собрался расположить меня к себе, этот его выход на сцену с хватанием за грудки, свидетельствует о том, насколько скверно он относился к людям, как плохо знал женщин и думал о них, как мало ценил. Поспешен был и неряшлив во всем, что касалось дел, отвлекающих его от творчества и зарабатывания денег.
О уж это его неугомонное желание обогащения! Это было несносно!
Я всегда была расположена к талантливым людям. И большинство из них воспринимали это качество моего характера с пониманием, что так я отношусь к духовности вообще, что она у меня на первом месте, что я сама — духовный человек.
А тут я понимала, что мою расположенность Ногачев воспринимал как простоту, нерасторопность, житейскую незрелость, на чем можно сыграть. И пытался воспользоваться этим. Как бы ни было это неприемлемо, но изменить в нем такой взгляд на себя и на мир вообще я не могла, поэтому и не старалась. Кроме того, мне интересно было наблюдать за его маневрами, хотелось развлечься этим, да и его развлечь вниманием и ощущением легко достигнутой цели. Кстати, мне всегда нравилось баловать тех, кто мне импонировал, так я относилась не только к Василию Васильевичу, но ко многим людям. И ему я подыгрывала тоже. Вот он уговорил меня перевести на украинский язык ту повесть, которую я прочитала первой и очаровалась ею. Я как раз ехала в санаторий «Меотида», что на Бердянской косе, где мне предстояло почти месяц скучать в однообразном ничегонеделании. В той глуши занятие переводом книги было лучшим из доступных удовольствий, и я решилась — взяла с собой необходимое и в перерывах между загоранием и купаниями в море сделала эту работу.
По возвращении я сказала Василию Васильевичу о своих результатах, полагая, что ему будет всего лишь приятно внимание, что я в течение месяца думала о нем и жила его миром. Но ему захотелось большего — он решил заработать на моем переводе.
— Этот перевод должен быть авторским, — сказал он. — А для этого я должен отредактировать его и подписать.
— И вам не жалко своего времени? — удивилась я, зная его прагматичность.
— Нет, ведь вы мне за это заплатите.
— Правда?
— Да, любая работа должна оплачиваться, — назидательно произнес Василий Васильевич.
— А мне кто заплатит за перевод?
Он улыбнулся и снисходительно посмотрел на меня, словно я чего-то не понимала. Но я промолчала, ожидая дальнейших ходов.
— Придет время, и вы за мое факсимиле сможете получить гораздо больше, чем сейчас заплатите мне, — сказал он.
— Вот в этом я не сомневаюсь, — засмеялась я.
Поспешила я тогда это сказать — время изменило отношение людей к писателям, и нынче вряд ли кто-то вообще обратит внимание на его факсимиле.
— Итак, завтра приносите свой перевод, — сказал он, и мы договорились о цене за его работу.
Но на этом история не закончилась. Когда я принесла перевод, оказалось, что Василий Васильевич не хочет читать с рукописи — хотя у меня понятный каллиграфический почерк — и перевод надо отпечатать. Он так смешил меня своим желанием заработать, что я на все соглашалась — тогда запрашиваемые им суммы не составляли для меня значительных трат. Представить смешно: мне, умеющей печатать и имеющей на чем печатать; мне, работающей в типографии, где есть полно печатных машинок для любых языков, где хватало любой наборной и множительной техники, исполнителей, наборщиц и машинисток — он предложил свои услуги по перепечатыванию моей рукописи! Это было верхом его веселой бессовестности. Я уже понимала, что он хочет дать заработать на идее с переводом еще и своей маме — машинистке института, где работал мой муж.
Мне представляется, что мир людей он воспринимал, как некую условность, в недрах которой ему предназначено жить. Люди более одаренные и менее одаренные, совсем не обладающие талантами и те, которые наделены лишь одним из них — пониманием чужих совершенств, — все были для него одинаковыми. С высоты его избранности, как с высоты реющего под облаками планера, люди казались ему просто маленькими живыми элементами фона, отличающимися друг от друга внешностью, возрастом, цветом волос, то есть тем, что мог уловить парящий над человеческими стадами взгляд.
Как-то дано было ему знать, как с каждым из людей следует обращаться, и он этими знаниями пользовался. Он никого не примерял на себя, самопроизвольно полагая, что в этом нет нужды, что не сравнивают несравнимое. Достучаться к нему, чтобы он не просто уловил живое движение возле себя, а обратил на него осознанное внимание, было не просто. К этому надо было прикладывать постоянные усилия, ибо он норовил тут же от тебя отделаться. Как в плотно забитом объеме надо что-то выставить, чтобы поместить новое, так и в его сознании надо было выбить что-то и поместить туда себя. Но лишь усилия к этому ослабевали, как это место снова заполнялось чем-то другим, чаще всего работой.
Отношения с людьми, в которых он мало нуждался, строились им по банальным и примитивным схемам. Так ему было проще, так он меньше сил и энергии отдавал заботам, без которых обойтись нельзя, но которые лишь отвлекали его от избранного дела.
Я быстро поняла и легко приняла, что требовать от него той же степени отзывчивости, которую обыкновенные люди проявляют друг к другу, того же участия, понимания, даже этики — нельзя. К нему надо было подходить с иными мерками, предназначенными для измерения нетипичных, нестандартных явлений. Но у обыкновенных людей этих мерок нет, они не заложены в нас, мы их не имеем, как не имеем способности слышать ультразвук или видеть инфракрасные лучи. Следовательно, ни обижаться на него за то, что он не такой как все, ни благодарить его за то он что есть, не стоит. Он этого не поймет, как не понимают нашего отношения к себе птицы, звезды или земные стихии. Он с ними в одном ряду, он — объективная реальность по отношению к нам, превосходящая нас по потенциалу. И мы должны с нею считаться, ибо нам суждено оттенять в нем ее проявления.
Общение с ним принуждает к мобильности и бдительности. Он прикладывает определенные усилия, снисходя к нам, обыкновенным людям, сокращая дистанцию между собой и нами, стараясь уподобиться нам — ему легче это делать, чем нам. Честность отношений требует от нас хоть чуть-чуть помочь ему в этом, вознаградить его старания. Стоя на пуантах, я ненарочно и ненавязчиво тянулась к его уровню.
Поразмыслив, я поняла его состояние в день того памятного знакомства, когда он так странно предстал передо мной: он прокладывал для себя еще одну «тропу жизни», из многочисленных уже имеющихся у него, искал прокорм, а если удастся, то женщину и секс. Как всякий охотник, он выработал свои простенькие приемы, умел наметить объект и четко определить цель охоты. Несмотря ни на что, для меня он оставался земным созданием со всеми вытекающими из этого потребностями. И ему приходилось перевоплощаться в простого мужчину и действовать под его личиной. Иногда он делал это небрежно, когда спешил. Ему не нравилось это занятие, отрывающее его от творчества, но за него никто бы того не сделал. Приходилось.
