Мы остановились на берегу пруда. «Помнишь свою дипломатическую деятельность?» — рассмеялся отец и положил руку мне на плечо. Перед глазами у меня встал простуженный господин Фуко. Отец нагнулся за камнем и пустил по воде «блинчики»: камешек семь раз подпрыгнул и лишь потом пошел на дно. «Семь, — пробормотал отец, — семь. Мой рекорд. С гимназических времен я его так и не побил. Жаль, что нам не удалось познакомиться с профессором Фуко, да? Мы стольким обязаны его книге. Пойдем, посидим».

Мы сели на скамейку у самого берега. Отец расстегнул пиджак, приложил руку к груди. Я знала, что у него болит сердце. Лицо было серое, осунувшееся. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать и пытается преодолеть привычку все держать в себе. Подумав, отец отозвался бесцветным голосом:

«Знаешь, Эвуня, в молодости я верил, что люди сделаются лучше, когда изменится система. Как же я ошибался! Может, в человеческих отношениях прогресс вообще невозможен? Хотелось бы верить, что возможен. И знать, каким путем идти». — «Ну и каким же?» — бросила я в отчаянии, только чтобы не молчать. Отец помрачнел. «Во всяком случае, не тем, которым пошел я, — проговорил он сквозь зубы. — Я поставил на плохую лошадку. Хромую. Как глупо! Люди так не похожи друг на друга. В природе есть место для разнообразия».

Он умолк и стал глядеть на воду. Через минуту заговорил снова. «В детстве я хотел стать священником. Но быстро разочаровался в Церкви. Она разрешала творить зло, преследовала другие религии. “Любовь к ближнему” — не более чем слова. Но разве так должно быть? Помнишь тезис Фуко о козле отпущения? Если бы удалось с этим покончить, мир сделался бы лучше. Христос исцелял “прокаженных” и “безумных” прикосновением руки. Это метафора приязни к козлу отпущения. Его нужно полюбить всем сердцем — как я маму. Или, во всяком случае, по-доброму относиться к “другому” — обременительному, неудобному, — в котором мы нуждаемся не меньше, чем он — в нас. Правда, дочка?» — Я кивнула, но в голове пронеслось: отец — на краю могилы.

Через две недели, 9 декабря 1967 года, почти ровно через девять лет после встречи с господином Фуко, отец умер от инфаркта в будапештской гостинице. Ему было 57 лет. После его смерти шизофренией заболел мой брат.

Я знаю, что Вы дружите с профессором Фуко. При случае скажите ему, пожалуйста, какую роль он сыграл в жизни моего отца и моей.

Благодарю Вас, господин Профессор, за «Фрагменты речи влюбленного», которые подвигли меня на все эти признания и вызвали столько воспоминаний.

Желаю здоровья и всяческих удач,

Преданная Вам Эва К.

P. S. Незадолго до смерти отец показал мне карикатуру: Вы, Мишель Фуко и еще один человек в плавках. Она очень нас рассмешила. Буду благодарна за дату и название журнала. Я найду ее в Британской библиотеке и сделаю себе на память фотокопию.

Аоки И Берг. "Друзья: Кароль К. и Мишель Ф.".

Фотомонтаж, 2001

Мишель Ф.

Palo Alto, 7 мая 1977

Дорогой Ролан,

твое письмо добралось до меня после долгих перипетий, via[68] Нью-Йорк, где у меня уже закончились лекции, прочитанные скорее без удовольствия, нежели наоборот, о чем ты, вероятно, уже наслышан, — вот и еще одна причина поскорее обо всем тебе сообщить, чтобы ты, надеюсь, смог, во избежание нежелательных спекуляций, проигнорировать высосанную из пальца клевету и сплетни, смешивающие факты и даты. Если тебе скажут, что я «иностранный агент», ты хотя бы сумеешь притвориться, что вся эта история тебе известна. Полтора года назад, во время коллоквиума, который организовали в Колумбии «Семиотексты», я оказался объектом оскорблений; подобные инциденты обычно не выбивают меня из колеи, зачастую мне удается ловко обратить их в шутку, точно так же я поступил бы и на сей раз, не будь ошеломлен зачинщиком скандала: мерзавцем с внешностью херувимчика, который в свое время работал в польском УБ.[69]

Ты не видел фильм «Лихорадка приходит в Эль Пао» с Жераром Филипом в главной роли? Он там играет мелкого чиновника при гнусном диктаторском режиме на некоем вымышленном острове, убирает конкурентов и становится начальником концентрационного лагеря, а затем диктатором. Под руководством Бунюэля тогда уже смертельно больной раком «ангел мирового кинематографа», как ты называл Жерара, превосходит сам себя; он чертовски обаятелен; пленяет даже палачей, во врагах режима будит горячую симпатию и надежды на перемены.

Чиновник ведет себя как последняя гнида, чего никто — ни на экране, ни в зале — не принимает всерьез; полагая, что это камуфляж, что все вот-вот разъяснится и мерзавец обернется героем, конспиратором. Все ждут этого с нарастающим раздражением, желая, чтобы поскорее проявился «истинный» характер обаятельного актера: пусть же он наконец окажется посланцем небес, каким выглядит, а не воплощением дьявола, каким является на самом деле.

Это самый смелый, самый мудрый фильм Бунюэля — и буквально разнесенный в пух и прах, отчего не оцененный по заслугам; критика камня на камне от «Лихорадки» не оставила, зрители толпами покидали залы. Никто не пожелал принять Жерара в роли негодяя; это сочли ошибкой, ложью, да просто наглостью. Бунюэлю не простили безжалостного развенчания древнего мифа о доброте, идущей рука об руку с красотой. Повседневный опыт обнаруживает нежизнеспособность сей легенды, но мы не обращаем на это внимания: нас тянет к красоте, словно мух на мед; красота о небесных чертах — светлоглазая и лучезарная — невольно пробуждает ослепляющую нас любовь; мы судорожно цепляемся за иллюзии; даем водить себя за нос сатане с ангельским ликом и переоцениваем силу своей любви, полагая, что она склонит зло к добру. Красивому злу только того и надо.

«Лихорадку» мне удалось посмотреть на частном показе вскоре после того, как я был выдворен из Польши, то есть после перипетий, полностью подтверждающих «коварную» идею Бунюэля. Представляешь, даже у меня фильм поначалу вызвал раздражение! Мне понадобилось не менее четверти часа, чтобы примириться с тем, что бандит не обернется ангелом, и Филип играет не оппозиционера, переодетого оппортунистом, а настоящего мерзавца. Гений режиссера вкупе с гением актера ввергли меня в конфликте худшей из моих слабостей: тоской по добру, воплощенному в красоте, а конкретно — в красивых мужчинах.

С юных лет я в мгновение ока пленяюсь мужской красотой. Тут же начинаю предаваться идиотским мечтам, теряю способность мыслить логично, превращаюсь в тряпку. Однажды это чуть меня не погубило, ты догадываешься, где и когда. Да, в постсталинской Польше, которую я и по сей день вижу в зловещих снах в стиле Кальдерона, Альфреда Жарри. Очарованный ангельской внешностью мерзавца, я очнулся в Варшаве в ловушке УБ. Но прежде чем меня поймали, в той же Варшаве (разврат и благородство имели там более выраженные формы, чем у нас) пережил волшебный «зимний послеполуденный отдых фавна»: познакомился с человеком, обладавшим внешностью лесного эльфа, невероятно притягательной, хотя суровой и диковатой. О нем я расскажу тебе чуть позже.

Мерзость, которую я на протяжении двух десятилетий пытался выкинуть из головы и почти было в том преуспел, настигла меня за океаном: в аудитории Колумбийского университета. В первое мгновение я подумал, что это галлюцинация; поморгал, протер глаза. Нет, то был не мираж. Прямо передо мной, в первом ряду, сидел, развалившись, давнишний мерзавец в новом обличье: уже не светлокудрый, а стриженный «ежиком», загорелый и помолодевший, в местной униформе — шорты, розовая футболка с логотипом Колумбийского университета, кроссовки, рюкзак — и сверлил меня васильковыми глазками; на губах играла сальная улыбочка, до сих пор вызывающая у меня аллергию. Руки мои затряслись, я облил соком Роналда (Лэнга), после чего, не слушая его протестов, принялся вытирать ему штаны своим носовым платком. Кто-то захихикал, а мерзавец заорал на весь зал: «Херу хер похерил хрен! За баксы ЦРУ».