Зал загоготал, Роналд бросил мне испуганный взгляд; я с трудом преодолел панику. Чтобы прийти в себя, сунул руки в карманы, сжал кулаки, качнулся на стуле и процедил: «В ЦРУ одни сопляки, я работаю на КГБ. Пусть это будет преамбулой к размышлениям о методах шантажа». Несколько человек, в том числе Роналд, зааплодировали, а я начал лекцию без единой мысли в голове. Через минуту я оговорился, а шайка под предводительством мерзавца взревела: «КГБ — ЦРУ — за решетку — грязный педераст!».
Ты заметил, Ролан, как быстро слюна гонителя присыхает к щекам жертвы? Какие нечеловеческие усилия требуются, чтобы смыть абсурдные наветы? Назавтра два бульварных издания сообщили, что «профессор Фуко, популярный парижский левак, сам признался, что работает на два фронта», после чего несколько серьезных газет задались риторическим вопросом: «Интересно, что связывает с ЦРУ и КГБ известного французского мыслителя?»
Не имея возможности предъявить справку о том, что не являюсь двойным агентом, я вынужден строить хорошую мину при плохой игре, то есть изображать полнейшее безразличие к нездоровому любопытству и хамскому презрению, все чаще читаемым в глазах посторонних людей и добрых знакомых. Я сплю хуже и хуже, постоянно напряжен, чувствую себя больным. А хуже всего то, что я сам себя жалею; вновь упрекаю себя в давнишней глупости и впадаю в паранойю.
Надо сказать, что в Польше я вел себя как законченный идиот! Не только позабыл о беззакониях, творящихся за железным занавесом, но и совершенно проигнорировал — единственный раз в жизни — инстинкт самосохранения, который с самого начала велел мне держаться от мерзавца подальше. У него был небольшой изъян на нижней губе, искажавший улыбку в неприятную гримасу, при виде которой я словно ощущал отвратительный запах, как если бы кто-то испортил воздух. Еще более удивительно, как мог я столь легкомысленно отнестись к пророческому сну, который годы спустя, без объяснения контекста, рассказал Лакану,[70] желая доставить тому удовольствие. Лакан действительно очень обрадовался, поскольку сон подтверждал его теорию о том, что подсознание имеет речевую структуру.
Сон приснился примерно через месяц после того, как мерзавец меня соблазнил, на следующий день после визита к нашему послу — встревоженному и явно недовольному мною, — который официально заявил мне, что оттепель закончилась и я должен опасаться провокаций органов безопасности (сокращенно — «УБ»), с каждым днем все активнее действующих среди иностранцев. Я с невинным видом возразил, что ни с кем не общаюсь. Из посольства вышел весь дрожа, по дороге домой зашел куда-то выпить коньяку, после чего лег и задремал.
Мне приснилась охота в каком-то французском парке, немного напоминающем Версаль. Конной травле линялого лиса, в котором я еще во сне узнал себя (в школе меня прозвали «Фуксом» — «Лисом»), предводительствовал амурчик в маске с автоматом в руках. Вместо того чтобы удирать со всех ног, лис замер как вкопанный у ворот с надписью «Дворец короля УБУ», встал столбиком, умоляюще сложил лапки и вперил влюбленный взгляд в мерзавца, который обрушил на Фукса град пуль.
Смысл сна был прозрачен: я капитулировал перед мерзавцем. Более того: капитулировал охотно. Откуда подобный мазохизм у Фукса, который никогда, ни до, ни после, таким мазохистом все же не был? Ответа у меня нет и по сей день. Трудно винить во всем отвратительную варшавскую зиму и уныние, вызванное отъездом лесного эльфа; правда, я действительно очень по нему тосковал. К. был старше меня на добрый десяток лет. Он сыграл определенную роль в событиях «польского октября», а в начале января 1959-го, через неполных два месяца после моего приезда в Польшу, был отправлен за границу.
Не в силах вынести одиночества, я стал таскаться по гнусным кабакам, погружаться в отвратительный педрильский полусвет и посещать ночной бар «Гранд-отеля», вонючий и исключительно мерзкий зальчик, куда местные допускались лишь в сопровождении законных владельцев твердой валюты. Именно там, среди самых подозрительных фарцовщиков и валютчиков, я прогулял очередную февральскую ночь, а когда бар опустел, поплелся к выходу.
Я уже взялся за дверную ручку, когда за замшевой портьерой кто-то включил проигрыватель и поставил пластинку. Услышав танго «О, донна Клара!», я остановился и оглянулся: из-за портьеры, пританцовывая, появился похожий на ангелочка молодой блондин и приблизился ко мне. Благоухая дорогими духами, он поклонился и пригласил меня на танец. Я и оглянуться не успел, как он уже вел меня так ловко, словно мы с ним танцевали всю жизнь.
Вообще-то танцор из меня никудышный, вот почему это произвело на меня впечатление. Пластинка закончилась, ангелочек налил мне чего-то сладкого и поставил Жюльетт Греко; мы снова принялись танцевать. Что было дальше, не помню. Очнулся я над унитазом в небольшой, но шикарной квартире «студента балетного училища». Мерзавец вызвал «знакомого врача», и тот на безупречном французском языке заверил меня, что я подхватил «желудочный грипп, который гуляет по Варшаве», прописал «лекарства» и оставил под столь великолепным «присмотром», что я провалялся две недели, а когда встал, меня шатало.
Чтобы «заботиться» обо мне, мерзавец сделал себе второй ключ к моей квартире, приходил без предупреждения, прибирал, «разложил» бумаги, вынимал почту, подходил к телефону и что-то, видимо, мне подсыпал, потому что меня постоянно клонило в сон, я стал сам не свой. Жизнь превратилась в такой кошмар, что выдворение в срочном порядке — поистине символическое наказание за предъявленные мне обвинения («многократное совершение развратных действий, разложение школьников, сбор засекреченных сведений») — я почел за благо.
И по сей день для меня загадка, кто затратил столько усилий, чтобы опозорить начинающего преподавателя французского языка. Что они — подозревали, будто я прибыл в Варшаву с тайной миссией? А может, я оказался пешкой в тамошних играх? Может, кто-то хотел скомпрометировать К. и его либеральную культурную политику, плодом которой было создание Французского центра? Может, кому-то мечтался неосталинский процесс над «содомистом и шпионом», засланным в Польшу с двойным заданием: заразить страну «сексуальной проказой» и проторить путь империалистической разведке?
Симулируя ревность, мерзавец несколько раз расспрашивал меня о «милых отношениях с красивым господином министром». Судя по его инсинуациям, нас видели в парке, когда во время прогулки с послом мы случайно встретили К. и его дочку, однако ничего не знали о нашей второй встрече, хитроумно организованной К., который несколько дней спустя заглянул ко мне в отель во время завтрака. Помню, я пил кофе, когда он прошел мимо моего столика. Заговорщицки подмигнул и пробормотал на своем забавном французском: «Притворяться, что я тут нет. Я иметь для месье профессор апартамент, завтра видеть 10 час, я и месье, колонна Зигмунта, вы понимать, хорошо?»
В изумлении и восторге я кивнул. К. уже хотел было отвернуться, но вдруг что-то вспомнил и спросил: «Вы читать “Большой Мольн”»?[71] Я ответил утвердительно, а К. широко улыбнулся и воскликнул: «Мой книжка фаворит, а вы?»
Я потерял дар речи, потом улыбнулся и снова кивнул. В молодости это был мой любимый роман.
Была ли квартира лишь предлогом увидеться со мной? Безусловно нет. К. хотел мне помочь, а коллега «из квартиры, снятой у ответственного съемщика», действительно слег с сердечным приступом, о чем К. сообщил мне назавтра, положив ладонь на грудь слева и ловя ртом воздух. Поэтому план изменился. Вместо «смотреть апартамент» К. предложил вместе «осмотреть Варшаву».
На трамвае мы переехали через Вислу, пересели в другой трамвай и кружным путем вернулись в Старый город. Таким образом К., вероятно, избавился от своего «ангела-хранителя», что тогда не пришло мне в голову. Ближе к вечеру мы зашли в закусочную самообслуживания, немного похожую на детсадовскую столовую: стены облицованы кафелем с изображением животных — синие рисунки на белом фоне. Мы сели в углу, а К., удовлетворенно оглядевшись, заметил: «Зоопарк, Дельфт, Вермеер. Я это любить!» Потом, ни о чем меня не спрашивая, принес на подносе две порции блинчиков «а la polonaise»[72] (с начинкой из сладкого творога, посыпанных сахаром и политых сметаной), две кружки с теплым сладким чаем, две алюминиевые вилки и два ножа, за обрезанные острия которых он извинился.
