Тетушка Мел плакалась тут по поводу «твоей депрессии». Сильв встревожился, а я — нет. Что, футляр для гобоя потерял, а? Так найди себе другой, не столь ангелоподобный, более земной. Здоровее будешь. Pede! Очнись! Есть на земле и другие эфебы. Из меня вылезает Пандора.

Пауза, на лифте спрыгиваю в зал совещаний. Оттуда видно окно комнаты Сильва. Там горит свет. Сидит, бедняга, ждет, размышляет: спечь своей любимой Плании гуся или потушить курицу? Чем женушку потешить? Добрый муженек беспокоится о Пандоре. Ему бы о себе побеспокоиться. А тебе, Роло-эротоман, — о верном приятеле, которому ты моей ручкой поломал жизнь.

Свет погас. Лег? Нет, бегает, как заведенный, по пустым улицам. Мечтает встретить Пандору. И чтобы Пандора его полюбила.

Роло-эротоман! Пора с этим кончать. Если муж-страж не перестанет витать в облаках — Пандора убьет себя. Заставь теперь развестись того, кого заставил жениться! Пандора добивается этого уже год. Муж ведет себя как сопляк. Затыкает уши, падает на колени, молится на Пандору. Спасение кажется ему погибелью.

Тебя он послушает. Это твоих рук дело. Зачем ты извлек Персефону из Гадеса?

Боялся, как бы она не прикончила похитителя Плутона? Пожалел моего насильника? Ну так сжалься теперь над моим защитником. Жертву его доброты пожалей!

Что ж, пока!

Твоя Пла-пла

Эдмунд Берг в 1950. Фото Курта Вольфа

Добрый день, дорогой мой Ролан. Ваше письмо доставило мне большую радость. Оно так великолепно отражает суть нашей многолетней дружбы, которая в определенном смысле всегда была идеальна. Я, в свою очередь, с большим удовольствием принимаю Ваше почетное предложение. По мере сил, которых с возрастом становится меньше, и условий, которые, увы, не улучшаются, постараюсь подготовить материал, заслуживающий права быть опубликованным в Вашем международном труде. Только бы удалось оправдать надежды, которые Вы, дорогой друг, возлагаете на меня со своей неизменной доброжелательностью. К сожалению, недавно я утратил последнюю привилегию, дававшую возможность хотя бы иллюзии работы. У меня отобрали билет члена Академии наук, который позволял пользоваться университетскими книжными фондами. Теперь в моем распоряжении лишь домашняя библиотека, тающая с устрашающей скоростью. Ужасна была последняя зима. Вследствие осложнений после гриппа я заболел воспалением легких, что при моей астме — всегда трагедия. От наших антибиотиков, неочищенных и плохо усвояемых, у меня началась аллергия, и я несколько дней пролежал в бреду, с высокой температурой. Когда она немного спала, начались приступы удушья. Чтобы достать денег на импортный ингалятор, я решился продать «Британскую энциклопедию». Помните, милый Ролан? Она стояла в шкафу возле тахты: бордовый переплет с золотыми буквами, тончайшая папиросная бумага. Как часто вы брали в руки какой-нибудь том, восхищались иллюстрациями. Лучшее, одиннадцатое издание. Не задыхайся я так отчаянно, ни за что бы не расстался с главным своим сокровищем — родительским подарком к окончанию школы. Но сосед не соглашался на Библиотеку классического романа, хотел именно это. И его можно понять! Без Бальзака в несвободной, полностью отрезанной от мира стране жить можно, а без «Британники» — никак.

Прошу, дорогой Ролан, простить мне эти жалобы. Следует с достоинством отсиживать пожизненное наказание в крепости, возведенной из кирпичей, которые ты же сам в молодости таскал. Прошу также прощения за жирное пятно. Это из-за моей чрезмерной осторожности, уже почти инстинктивной. Услыхав звонок в дверь, я в панике вскочил и запихнул тетрадь за печку, а потом, вытаскивая ее кочергой, испачкал и помял. А все потому, что с памятью худо. Я забыл, что сегодня первая пятница месяца, и доверенное лицо привозит мне из Подкарпатья деликатесы, о каких тут можно только мечтать, — масло, брынзу, баранину, несколько свежих яиц, слитых в бутылку. На этот раз меня вдобавок ждал чудесный сюрприз: корзинка с клубникой, первой и, наверное, последней в этом году, из сада дочери моей самаритянки. В знак благодарности я угостил ее Вашим, дорогой Ролан, растворимым кофе и пряниками с шоколадной начинкой, которые мне вчера удалось купить в магазине на углу. Мы жевали их медленно, наслаждаясь уже почти забытым вкусом шоколада и словно бы перенесясь в довоенные времена или за границу. Страшное прошлое и падение уровня жизни научили нас радоваться каждой мелочи. В результате мы нередко ведем себя точно маленькие дети или законченные придурки.

Разговор зашел о Тыргу-Жиу,[32] сегодня уже совершенно позабытом, словно наш Б. не был одним из величайших художников XX века. Сейчас уже очевидно, какую он совершил ошибку, установив три своих самых прекрасных работы у подножья Карпат. Впрочем, Константин это предчувствовал. Я провожал его на вокзал, когда он уезжал в тридцать восьмом. На прощание он бросил мне с площадки вагона: «Присматривай за Тыргу-Жиу!» Одному Богу известно, дорогой Ролан, сколько стараний я приложил, чтобы выполнить просьбу друга, как настаивал, чтобы Вы поехали со мной. Казалось, у нас все получается. Я сделал фотографии, Вы должны были забрать их в Париж, убедить ЮНЕСКО внести шедевры в реестр памятников старины категории 0. Помните, дорогой Ролан, этого мула, тощего как скелет, привязанного к «Бесконечной колонне»? Она стояла в дерьме, перекосившаяся, помните? И тем не менее мы не могли оторвать от нее глаз, а Вы сказали, что она сочетает в себе античность и Океанию, греческую гармонию и угловатость тотема.

То была наша последняя совместная прогулка, мой последний месяц на свободе. Я нащелкал пять пленок — все их конфисковали. Вы уехали, меня запихали в кутузку. А колонна осталась. На прошлой неделе — о чем сообщила мне сегодня моя самаритянка — на нее наехал трактор: колонна еще больше покосилась, но не упала. Поистине чудо! Она не сдается вооруженным бандитам. Отличная работа настоящего художника, прекрасная и благородная, как моя благодетельница и ее дочь. Без них нашему милому Э. нипочем бы отсюда не выбраться. Они относились к нему, как к родному сыну, невзирая на риск. Лишь бы облегчить жизнь своему любимцу, своему ангелочку. Теперь они живут его успехами, как и я. И мы благодарим, каждый день благодарим Вас, дорогой друг, за то, что Вы протянули руку нашему мальчику. Он ее достоин, он не разочарует Вас. Меня лишь немного беспокоит, что вот уже полгода он не подает признаков жизни. Значит, запланированное путешествие удалось? Ему не с кем передать мне сюда письмо? Похоже на то. А как диссертация? Защитится ли он осенью?

Вся комната благоухает клубникой. Я высыпал ее в синюю фарфоровую миску, единственный уцелевший предмет из венского сервиза, память о родителях, и поставил на подоконник. В сумерках я люблю сесть в кресло у окна и глядеть на солнце, опускающееся за бездействующую электростанцию. Прежде чем устроиться там, я срываю листок с календаря. Когда-то я делал это утром, перед выходом из дому. С тех пор как выходить мне стало незачем, я ложусь на рассвете, встаю после обеда, а активную духовную жизнь начинаю в сумерках. Лишь тогда я ощущаю в себе желание узнать, какой на свете день. Вечернее отрывание листка календаря — мой маленький ритуал. Без таких мелочей старик, выброшенный окружением на свалку, канул бы в небытие. Судя по календарю, единственному, какой мне с большим трудом удалось раздобыть, сегодня отмечается день рождения Карла Маркса. Но, наверное, не только его.

Побороть склероз помогло мне солнце. Солнечный зайчик прыгнул на мой портрет, написанный нашим милым мальчиком. Как я мог позабыть! Ведь ему исполняется сегодня тридцать лет. Вы себе не представляете, дорогой Ролан, как я обрадовался. Вы наверняка празднуете вместе. Э. вернулся в Париж или Вы отправились к нему. Ведь мир, по которому можно спокойно передвигаться, чтобы быть с другом в день его рождения, по-прежнему существует. Небось уже откупорили шампанское. Вы, дорогой друг, всегда любили «Вдову Клико», правда? Теперь, верно, чокаетесь бокалами, полными пузырьков. Prost![33] За Ваше здоровье закушу пряником и клубникой. Вот мне и сделалось веселее на душе.