Постников чуть склонился вперед, насколько позволяли ремни, покрутил головой. И тут мысль ввинтилась в череп, как бронебойная малокалиберная 'игла'. Вонзилась и застряла в голове, как заершенный рыболовный крючок. Еще не понимание, но его падающая тень. Открытая дверь, через которую готово пройти ключевое воспоминание.

Пилот... в годах... напутствие...

Что он сказал? В самом конце короткой - на три-четыре фразы - речи.

'Такая вот экзистенция, парни. Прорвемся через превратности бытия.'

Где-то он, Постников, это уже слышал. Но где?

'Экзистенция... превратности бытия.'

Экзистенция. Бытие. Кто же это говорил?.. Те же слова, тот же тон.

И он вспомнил.

Вы просто оказались в иной реальности. Навсегда. Такая вот экзистенция, то есть превратности бытия...

О, господи...

Лекс уже знал, что такая методика называется 'марионеткой', она давала возможность использовать другого человека, как видеокамеру и живой телефон. Ею пользовались редко - для этого требовался специальный хром, да и область применения оказывалась довольно узкой. Но все же пользовались. В тот день, когда чиновник 'Правителя' встретился с пришельцем, несколько минут его устами говорил некто посторонний. Кто-то могущественный, желавший 'лично' посмотреть и поговорить с Алексеем, пусть чужими глазами и устами.

Кто-то, кто воспользовался специфическим словесным оборотом, а теперь повторил его вновь. Летчикам никогда не ставили хром 'марионетки' - учитывая специфику работы, вмешиваться в мозг было бы слишком опасно. А значит, сегодня Постников встретился с 'кем-то' лично. И сейчас 'кто-то' сидел за тонкой переборкой, в кабине пилота.

Зачем!?

Ладонь Лекса легла на кобуру Маузера сама собой, повинуясь рефлексам и инстинкту, который вопил в уши хозяина, сообщая о смертельной опасности. И через прозрачное веко протезированного глаза Постников увидел, как металлические пальцы Гюнтера зеркально повторили его жест, коснувшись рукояти безгильзового пистолета Герасименко.

В это мгновение Лекс понял, что через слепые окуляры электронной приставки Гюнтера на него глядит собственная смерть.

И наступила тишина.

Оба 'напарника' слишком хорошо знали и понимали друг друга. Им не нужно было подсчитывать сильные и слабые стороны для подведения окончательного баланса возможной удачи. Тяжелая пехотная броня неуязвима для легкого огнестрела вроде "герасима", но мало кто ее надевает - слишком тяжело и неудобно в стремительных городских схватках. Полевая защита Постникова в общем то неплохо защищала от пистолетных пуль, но не от стрельбы в упор... А дуэлянтов разделял от силы метр. Гюнтер был закован в 'скелет', приспособленный специально для стрельбы из дальнобойного оружия, по сути это был самоходный станок для винтовки в виде скафандра-каркаса. Защита еще слабее, чем у обычных армейских бронежилетов, однако снайпер очень далеко продвинулся по пути хромирования.

Что окажется сильнее - относительно слабый, но тридцатизарядный "герасим" против полного бронированного облачения или мощный, но всего лишь восьмизарядный маузер против кибернетика в облегченном скафандре?.. Одна пуля из 'Гепарда' или один выстрел из гранатомета могли бы сразу поставить точку, однако дотянуться до основного вооружения противники не успевали в любом случае. Да и не лучшая идея - палить из тяжелого вооружения в тесном отсеке 'Стрекозы'.

Выбора не было. Альтернатив не оставалось. И все же пальцы бойцов замерли на оружии в немыслимо длинной паузе, на узкой грани, что отделяет жизнь и неминуемую смерть. Одного легчайшего движения было достаточно, чтобы перейти границу, за которой уже ничего нельзя отыграть назад. И именно поэтому снайпер и 'оруженосец' медлили.

Лицо Гюнтера не выражало ничего, да и лица то собственно не оставалось - лишь тонкие, плотно сомкнутые губы, буквально зажатые между высоким жестким воротом бронекаркаса и краем калькулятора, скрывшим оптику глаз. Что отражалось на лице у самого Постникова, Лекс не представлял, полностью сосредоточившись на противнике и собственном оружии. Впрочем, сторонний наблюдатель отметил бы мертвый взгляд - с удивительным сходством живого и искусственного глаз, одинаково остекленевших и неподвижных. И бледное лицо, неподвижное, как у японской актрисы.

Кто выстрелил первым, можно было бы определить лишь при очень тщательной экспертизе, с видеозаписью и покадровым просмотром. Но даже в этом случае пришлось бы обрабатывать отдельные кадры на ЭВМ, раскладывая их на точную последовательность мельчайших движений. Пауза, длившаяся от силы пять-шесть секунд, зарядила боевиков немыслимым напряжением, как атомный взрыв, скованный фантастическими силовыми полями. И взорвалось в сокрушительной вспышке действия.

Они выхватили пистолеты одновременно и одновременно же выстрелили. Пистолеты были без глушителей и пламегасителей, поэтому сдвоенный звук бахнул, словно взрыв акустической бомбы. Обычные люди оглохли бы, но бойцы Арбитража таковыми давно не являлись. Датчики, выведенные в ушные раковины, автоматически измерили уровень шумовой угрозы и соответствующим образом отфильтровали поток сигналов, бегущих стремительным путем от внешних микрофонов до височных долей мозга. Выстрелы шли слитными, почти нераздельными парами, одна за другой.

Первую пулю Постников почти не заметил - просто сильный удар в нагрудную пластину, от которого перехватило дыхание, но сразу отпустило. Сработал кислородный патрон за грудной костью, точнее сложная система аврального насыщения крови. Теперь примерно на минуту боец вообще не нуждался ни в дыхании, ни в легких как таковых. Собственный выстрел Лекса прошил Гюнтера насквозь, отозвавшись стоном обшивки самолета.

Еще выстрел, и еще.

Достаточно слабые пули "герасима" были собраны по "ртутному" принципу, они не пробивали защиту, но крушили динамическими ударами оказавшиеся за броней плоть, кости и чувствительный хром. Мощные заряды маузера проходили через тело и скафандр снайпера, вырывая из спины куски ячеистой арматуры с тонкими прямоугольниками жесткой брони, но пули пока что не задели жизненно важных узлов. Перенос огня в голову мог бы помочь, но это заняло бы лишнюю долю секунды и украло малую толику от темпа стрельбы. Дуэлянты не сговариваясь высаживали пулю за пулей в корпус соперника в бешеном темпе, надеясь на удачу и убойность пистолетов.

На третьей паре выстрелов красные лампы полоснули яркими отблесками в кабине самолета, завыла сирена - пули маузера застревали в гелевом наполнителе двойного корпуса легкого самолетика, но его устойчивость уже была на пределе. Еще одно-два попадания и разгерметизация неизбежна. Вопли предупредительной сирены застряли в ушах стрелков вязкой, тягучей ватой, замедлившись во времени, перегорая в токе адреналина, щедро разбавленного химией - автоматика кибернетизированных бойцов оценивала не антураж, но состояние организмов, и соответствующим образом действовала.

Четвертый двойной. Если бы Лекс дышал и чувствовал боль как обычный солдат, он уже давно провалился бы в беспробудный шок. Герасименко считался оружием слабаков - "для галочки" - все-таки снайперам тоже нужно какое-то оружие "на всякий случай", бесполезное в настоящем деле. Однако, похоже немец знал свое дело. Безгильзовая 'безделушка' уже нафаршировала легкие Постникова осколками ребер и замедлила темп стрельбы. Впрочем, снайперу приходилось не лучше, держался он только на глубоком хромировании и внутренних ЭВМ, принявших управление приводами и искусственными мышцами. Облачка темных капель покрыли борт самолета за спиной Гюнтера, словно выпущенные из пульверизатора - смешались кровь, а также схожий с ней по цвету красный гель, обильно выступающий из пробоин во внутреннем корпусе 'Стрекозы'.

Пять, шесть.

Боли не было, только невыносимый зуд во всем теле растекающийся, как стремительный лесной пожар - кассеты с обезболивающим отработали полностью, гася тяжелейшую контузию организма. Передовая фармацевтика от 'КосмоМеда' и платиновые щупальца кибернетических имплантатов гасили болевые импульсы, принимали на себя часть функций сбоящей нервной системы, позволяли драться тем, кто по сути был уже мертв. В каждой капле чудодейственного эликсира, в каждом импульсе разогнанного до предела хрома сгорали недели и месяцы жизни дуэлянтов, отмеренные им природой.