Первоначально детей, отказавшихся проходить обряд, подвергали остракизму, но как только информация о такой практике стала достоянием общественности, вмешалось сапатанское большинство. Оказалось достаточным улучшить транспортное сообщение с городом и наладить коммуникационные линии. Спустя несколько лет у тех, кто не желал отдаваться на милость города и его самозваных блюстителей культурной традиции, появилась возможность проголосовать ногами. Вскоре после этого всякий интерес к обряду был потерян.

Такой тип поведения мог развиться только в обществе, подвергавшемся суровой изоляции на протяжении тысяч лет. Люди смотрели на те же места, проделывали одни и те же действия и

понемногу начинали наделять окружающую действительность сакральными чертами, по раскручивающейся спирали скатываясь и бездонную пропасть религиозного безумия. Для тюрьмы не всегда нужны ворота и колючая проволока по периметру. Чувство локтя может приковать тебя к земле куда эффективнее.

Мариама подала ему маленький желтый фрукт, уже кем-то

наполовину

раскушенный.

― Попробуй, у них восхитительный вкус.

― Ух ты. А где они их выращивают, как ты думаешь?

― В садах. Многие тут заняты выращиванием растений себе в пищу. Можно, разумеется, подкорректировать генетические цепочки так, чтобы напрямую получать энергию путем фотосинтеза на свету Барьера, но привычка — вторая натура. Ты просто воспроизводишь чудаковатые программы, заложенные в тебя первоначальными разработчиками.

― Я, наверное, столько раз мимо шел и даже не замечал.

― Они далеко в стороне от основных прогулочных маршрутов.

Хочешь попробовать?

Чикайя покачал головой.

― Я уже пробовал. Их, наверное, не так много. Не хочу вести себя как свинья.

Мариама повернулась, чтобы поприветствовать Кадира. Тот с видом радушного хозяина как раз направлялся к ним. Она сказала:

― Чикайя только что сообщил мне, что ему уже случалось пробовать плоды кецаля.

Кадир спросил:

― Ты был на Сапате?

Он, вероятно, хотел ограничиться формальным приветствием и пойти дальше, но такое заявление без внимания оставить не смог.

― Да.

Чикайя мысленно приготовился снести шквал язвительных замечаний о беспечных туристах и прочих паразитах.

― Как давно?

― Девятьсот лет назад.

― И где ты побывал?

― Везде. — Но Кадир молча выжидал, так что Чикайя вызвал из памяти список городов и огласил его.

Когда он умолк, Кадир произнес:

― 

Я

родился в Суаресе, но покинул его в возрасте двадцати лет. Я никогда и не пытался туда вернуться. Как долго ты там прожил?

Поняв, что от продолжительного разговора не уйти, Чикайя выделил в памяти воспоминания за весь период, о котором могла пойти речь, и временно придал им первостепенную важность.

― Меньше года.

Кадир улыбнулся.

― Это куда дольше, чем задерживается большинство путешественников.

Что тебя привлекло?

― Не знаю. Это было тихое место, а я устал от суеты. Пейзаж я счел не особенно впечатляющим, но из дома, где я остановился, были хорошо видны дальние горы.

― Синевато-серого цвета на фоне утреннего неба?

― Да. Но на закате все выглядело совсем иначе. Почти розовым. Мне так и не удалось проследить полную игру цветов.

Он подтащил воспоминания так высоко, что ему теперь казалось, будто это происходило вчера. Он обонял пыльцу и дорожную пыль, чувствовал на лице жаркое прикосновение предвечернего воздуха.

Кадир произнес:

― Мне кажется, я знаю, где ты был. Дом еще не построили, когда я оттуда уехал, но… помнишь ли ты ручеек к северу от главной дороги?

― О да. Это было совсем рядом. Несколько минут ходьбы.

Лицо Кадира посветлело.

― Как поразительно, что он все еще был там! Мы обычно в нем купались. Всей семьей. Целое лето, в закатных сумерках. А ты в нем плавал?

― Да.

В то же время дня в то же время года. Он лежал на спине в холодной воде и смотрел, как на небе загораются звезды.

― А огромное дерево еще росло? Такое, с веткой, далеко нависавшей над глубоким концом ручья?

Чикайя нахмурился, но собрал воедино образы, удержанные его эйдетической памятью, склеил из них панорамную картинку и стал искать объект, соответствующий такому описанию. Ничего не обнаружилось.

― Не думаю.

― Да нет же, оно должно было там расти. — Кадир обернулся к Мариаме. — Мы часто гуляли по этой ветке до самого конца — она отходила от ствола на высоте около четырех метров, — а потом ныряли оттуда спиной вперед. — Он раскинул руки в стороны и покачался на носках. — В первый раз мне это удалось примерно через час после заката, я ничего не видел кругом, и когда я погрузился в воду, у меня было такое чувство, словно я тону во мраке. Мне было всего девять лет, я так перепугался.

― Когда я купался в нем, глубоких участков уже не было, — заметил Чикайя, — ручей, должно быть, обмелел.

― Или сменил русло, — предположил Кадир. — Я плавал в этом ручье за триста лет до тебя. Там, выше по течению, вполне могли что-то выстроить.

Подошла Зифет и приобняла Кадира за талию. Она, по всему судя, отнеслась к Чикайе настороженно, однако должна была понимать, что проблем его визит пока не создает.

Обводя взглядом толпу, Чикайя заметил Софуса, Тарека, Бираго. Он и сам был настороже, а как иначе?

― Мне пора идти, — сказал он.

Кадир кивнул, нисколько не обидевшись, и крепко пожал Чикайе руку.

― Я рад, что ты повидал Суарес, — сказал он.

Мариама догнала его уже снаружи.

― Шла бы ты к своим друзьям, — посоветовал он.

Она не обратила внимания.

― Ну как, это было невыносимо?

― Нет. Я никогда не заявлял ничего подобного. Я опасался, как бы не расстроил кого-то своим присутствием. Этого не случилось. Я рад.

― Ты считаешь все это патологией? Музыку, фото, угощение?

Чикайя сморщился.

― Не надо тут читать мои мысли. Самая обычная ностальгия. Те же чувства можно развить и к любому другому месту. Ничего отвратительного или назойливого в них нет. Так что невозможность туда вернуться едва ли сломит его. Его излюбленный плавательный бассейн так или иначе все равно бы обмелел и заилился. Ему еще повезло избежать разочарования при виде этого.

― У вас и вправду каменные сердца.

Ему показалось, что она слегка разочарована. Как если б и всерьез ожидала, что несколько минут, которые он извел, предаваясь воспоминаниям вместе с Кадиром, смогут кардинально изменить его точку зрения.

― На Сапате никто не погиб. Если что и пропало бесследно,

так это скалы и деревья. Если там жили какие-то зверюшки, найдется способ возродить их.

― Они будут уже не те.

― Прекрасно.

Чикайя остановился и уставился на нее.

― А о чем он грустит, как тебе кажется? Он думает о пережитом и потерянном. Мы все этого не чужды. Ему что, кишки выпотрошили? Девять тысяч лет — долгий срок, но обновленная земля Сапаты не дала особо интересных всходов.

― Они обделены, — настаивала Мариама.

― Чем же это? Разве что камнями.

― Воспоминаниями. Смыслом жизни.

― Ты прекрасно понимаешь, что это ерунда! Когда мы живем, по-твоему? В колониальной эре Земли? Тогда для благородного интеллектуала не считалось зазорным расписывать космологию, в соответствии с которой духи предков обитают у корней гор, а если разгневать духа, живущего в источнике, неурожаи продлятся добрый десяток лет. Тогда земля считалась живой, священной, неповторимой. А теперь представь, что в этот край вторгается орда варваров, приверженцев еще более нелепого культа, и объявляет своей собственностью все, на что падает взор напомаженного щеголя в напудренном парике. Что еще ему остается? Только сражаться за свои земли и цепляться за родную веру. Никто больше не впадает в подобные заблуждения. Никто не путает пейзаж и его неотчуждаемые составляющие.