По левую руку уже видна Черная макушка — Хара тигей; Впереди мокрая лужайка, окруженная кустами терновника* черной смородины и кислицы. То самое место! Вон елка, под которой земля такая плотная, как хорошо утрамбованный пол в юрте. От этой елки мы тогда и увидели шалаш. Еще несколько десятков шагов — родничок. Вперед! Прямо к балагану.

Двери прислонены к входу, как мы их оставили. Я отодвинул одну доску, просунул голову, крикнул:

— Арминек! Выходи!

Никто не отвечает.

Я зашел в шалаш, снял рюкзак и повесил на колышек, вбитый в столб. Выскочил наружу, огляделся. Нет Арминека…

Кинулся туда, сюда — не видать. Начал аукать — не отзывается. Побежал к Черной макушке — может, там он спрятался? Тоже нет. Дальше идти не рискнул — страшновато, глухомань начинается. Там, наверно, медведи бродят… Покричал. Только эхо отдается. Кричать громко тоже боязно. Ругаю про себя друга: «Разыграть хотел, думал, заблужусь. А сам?..»

Над тайгой сгустились сумерки. Перестали петь птицы. Изредка где-то далеко вскрикивал удод. Я вернулся в шалаш. Рядом с ним разжег костер, чтобы по запаху дыма Арминек, если он в самом деле сбился с дороги, мог найти направление. Сходил к родничку и принес воды. Над огнем сначала высоким столбом поднимался густой белый дым, но постепенно растаял стал легким, летучим, едва заметным. Пришлось подкинуть травы, и костер снова выдохнул клубы белого дыма. И кстати: комары, видно, давно ждали, когда я к ним пожалую, и набросились целыми стаями.

За Хара тигеем какая-то глупая кукушка, несмотря на поздний час, прокричала несколько раз, а потом, совсем как человек, расхохоталась. Чего только в тайге не услышишь!.. А хохот у нее противный.

Но где же все-таки Арминек? Я начал беспокоиться. Покричал… Без толку.

Так же беззаботно журчал ручей. Когда-то давным-давно к родничку приладили берестяной желоб, и вода лилась из него, как из крана.

Чем же заняться? Я взял котелок и алюминиевую чашку с клубнями саранок и корнями кандыка. Вымыл их под желобом в роднике. Там же почистил и выпотрошил хариусов. Вернулся к шалашу.

Стало совсем темно. Уже ни на что не надеясь, еще не сколько раз позвал Арминека. Хоть и не ел ничего чуть не с самого утра, а ужинать не стал. И уху варить расхотелось, пустой чай гонять тоже желания не было. Долго сидел у костра, поддерживая огонь. Когда стали слипаться глаза, забрался в шалаш и сразу заснул.

…Меня будто кто-то толкнул. Вскочил с топчана и не сразу сообразил, где нахожусь. С трудом пришел в себя, выбрался из шалаша, долго зевал и чихал. Только-только начинало светать. Утро прохладное, небо ясное. Свежий воздух окончательно прогнал сон. Побрел к роднику умыться и за ним, шагах в десяти, не больше, увидел что-то темное. Не то зверь, не то человек. Вгляделся — Арминек! Он полулежал, опершись на пень и спрятав голову под воротник телогрейки, как курица под крыло.

Вот он шевельнулся…

«Ага! Все еще разыгрываешь. Ну что ж. Давай поиграем».

Я отошел в сторону, сделал круг и подкрался сзади, чтобы хорошенько припугнуть его. Будет знать, как шутки шутить!

Вот он совсем рядом — только руку протянуть. Странно… То ли от холода трясется, то ли плачет? Нет, однако пугать не стоит. Потихоньку возвратился к шалашу и оттуда стал негромко звать.

Арминек вскочил на ноги, испуганно покрутил головой и, припадая на левую ногу, пустился бежать к Черной макушке.

— Арминек! Куда ты? Иди сюда! — кричал я, а он удирал еще быстрее.

Погнался за ним, продолжая окликать:

— Арминек! Толай я. Слышишь? Я Толай!

Не оглядываясь, он бежал все дальше. Я-то не хромал и потому довольно быстро настиг его. Арминек совсем обессилел, к тому же зацепился за что-то ногой и упал. Я схватил его за шиворот, чтобы не вырвался, и не переставал повторять, что это я. Помог ему подняться, но продолжал крепко держать.

— Ты кто? — дико озираясь, спросил Арминек.

Нет, так, пожалуй, не придуриваются.

Втолковываю ему:

— Хозончы я твой, Толай. Понимаешь? Друг твой.

— А-аа,- как-то вяло протянул Арминек.- Ты что, тоже заблудился?

— Почему заблудился? Я со вчерашнего дня тебя в балагане жду — вот он, рядом.

Вцепившись в меня и едва переставляя ноги, он поплелся за мной. Сразу свалился на лежанку, не сняв даже ноши, пробормотал: «Ты настоящий друг, Толай» — и мгновенно заснул. Сапоги у него были в грязи, телогрейка в нескольких местах порвалась. Много, видать, исходил он в поисках шалаша…

Я осторожно снял с него рюкзачок, стянул сапоги, подложил под голову свою фуфайку. После этого наконец-то занялся ухой. Накрошил саранку и кандык, вместо картошки, дал повариться, бросил рыбу в котелок, а когда глазки у хариусов побелели, добавил черемши. Шалаш наполнился таким вкусным запахом, что я едва сдерживался, чтобы не наброситься на уху.

Арминека разбудил часа через два. Еле-еле растолкал. За едой он совсем отошел и повеселел.

— Хосханах! — начал рассказывать.- Я вчера хотел над тобой посмеяться. Знал, что шалаш совсем близко. Думаю, поиграем… И поиграл. Извини, друг!..

— Как же ты мимо проскочил?

— Сам не знаю. Кружил, кружил — никак дорогу не найду. Запутался… А потом медведя испугался. Наткнулся на него, хотя не видел. Понял только, что медведь. Он как зарычит, я и давай чесать от него. Бежал вроде к балагану, а очутился не знаю где. Кричать не стал, чтобы зверюга не учуял. Метался, метался — все не туда. Упал несколько раз. А стало темно, залез на дерево и всю ночь просидел. Спать охота — чуть не свалился. Потом пошел тебя искать. Устал сильно. Присел около пня, и ничего больше не помню. Холодно только было…

— Слушай, Арминек. А медведя не было. Кукушка куковала.

— Кукушку я слышал. Близко от меня. А потом… Потом.., Как заревет! И кукушка сразу заткнулась.

— Да это она и кричала! Будто хохот. Да? Я тоже слышал. Ты кукушку за медведя принял.

— Может быть… Я не знал, что кукушки так могут. В общем, перетрусил…

Мне стало жаль друга. Нелегко ему было признаться, он же такой самоуверенный и самолюбивый. Я положил перед ним самого крупного хариуса. Он улыбнулся.

С того утра Арминек больше не называл меня хозончы.

Солнце высветлило верхушки кедров, и мы стали собираться в путь. Теперь нам прежде всего надо было отыскать пометки дедушки Нартаса. Начинались главные испытания.

Арминек позабыл и про свои ночные страхи, и про медведя- кукушку, и даже про ушибленную ногу. Торопится вперед и вперед. Зачем, говорит, будем здесь зря крутиться. Затески запросто обнаружим. Я с ним заспорил. Напомнил вчерашнее. Не хватало еще обоим заблудиться. Дружок осекся и пререкаться не стал.

Зарубки Нартас ага мог делать только на больших деревьях, а к ним попробуй продерись по высокой траве, мокрой от росы. И с веток роса дождем сыплется. Мы оба насквозь промокли. Сапоги набухли от сырости, стали вдвое тяжелее. Но ничего не поделаешь — лезем в чащобу, осматриваем дерево за деревом. Разойдемся недалеко друг от друга, перекликаемся, чтобы не потеряться. Пока никаких следов. А нам бы всего-навсего одну затесочку отыскать!..

Арминек злится. Бьет палкой по ветвям, сбивая с них росу, заламывает кустарники, пинает траву. Каких только зарубок нет на деревьях, и все не те… Вдруг он заорал, будто в лапы к лютому зверю угодил:

— А-аа! Ы-ыы!.. Толай! Дружок! Сюда, сюда!..

Я бегом к нему. Арминек, задрав голову, стоял у высокого старого кедра. Такие могучие деревья с почтением называют абыями, как самых уважаемых старцев. Теперь мой друг напоминал лайку, загнавшую белку на ствол и радостно скулившую в ожидании охотника, который снимет ее метким выстрелом.

Ствол абыя был испещрен зарубками — лесной грамотой бывалых таежников. Пометки показывали направления в разные стороны. От этого кедра расходились в нужные им места охотники и те, кто орехи промышлял. Мы долго и тщательно изучали каждую метку, сверяя с моими рисунками. Разобрались все-таки. Знаки, показывающие близкое расстояние, располагались ниже тех, что вели к дальним урочищам. Дед Нартас сделал затеску очень высоко. Она указывала на северо-запад.