Меня охватило такое разочарование и такая тоска, что я готов был завыть. Озрика я знал более чем хорошо и понимал, что он не изменит своего решения. У меня же не было права требовать, чтобы он отказался от своих планов в угоду моим желаниям. Он уже давным-давно перестал быть моим рабом или слугой, но оставался моим другом, и теперь мне следовало пожелать ему счастья.

А больнее всего резануло меня то, что Зайнаб в своем будущем не видела места для меня, а может быть, и ни для кого другого. Обретя выбор, она предпочла одиночество. Я вдруг с неожиданной горечью ощутил, что эта красавица предала меня, и готов был обвинять ее в том, что она поманила меня несбыточной мечтой. Однако я сделал над собой усилие и тут же взял себя в руки, напомнив себе о том, что ни разу не дал себе труда выяснить или хотя бы задуматься о том, чего может желать Зайнаб. Ее красота и наслаждение, которое я испытывал, пребывая в ее обществе, настолько поразили меня, что я испытывал к ней лишь влечение как к предмету любви, коей она со мной не разделяла. Зайнаб вовсе не играла мною и не пыталась подавать мне ложных надежд. По неведомым мне причинам – может быть, из-за своей натуры, а может, виной тому была ее участь рабыни, – она оградила себя от всего мира стеной и сделалась недостижимой.

И все же я был убит. Я знал, что новая встреча с Зайнаб приведет меня в отчаяние. С этого мгновения я хотел лишь одного: как можно скорее покинуть Багдад. Откуда-то из глубины моего сознания всплыл образ лысого, обливавшегося потом Мусы, сидевшего среди книг в своей комнате в библиотеке халифа и растолковывавшего мне и Озрику будущее по звездным книгам. Изучив расположение звезд, он предсказал, что в будущем предвидится смерть, большое счастье и возвращение. Вало умер, а счастье может обрести Озрик. Мне же предстоит одному вернуться в Ахен, и на сей раз я постараюсь предусмотреть все те препятствия и опасности, которые встанут на моем пути.

Мы с Озриком возвращались из дворца Джафара в напряженном молчании. Ни он, ни я не решались заговорить, опасаясь тем самым внести в наши отношения дальнейший разлад. Слуга проводил нас до того же самого дома в Круглом городе, который мы занимали несколько месяцев назад, и возле самых дверей я пробормотал, что мне, дескать, хочется пройтись. В голове моей бурлили воспоминания, где постоянно и непрерывно присутствовал Озрик: и в раннем детстве, и в те дни, когда Оффа отправил меня в изгнание, и во время злосчастной Испанской кампании, где мы тоже были вместе с ним, и, конечно же, в недавней поездке в Нортланд за белыми животными. Бывший раб моего отца был для меня и охранником, и советчиком, и просто попутчиком – и всегда другом. И вот его больше никогда не будет рядом со мной… Я чувствовал себя совершенно потерянным. Да еще на воспоминания об Озрике накладывались болезненно терзавшие меня мысли о Зайнаб. Я тщетно пытался заставить себя не думать о ней: ее образ во всей своей прелести представал передо мной с немыслимой легкостью. Эта женщина глубоко вошла в мои чувства, и, чтобы избавиться от нее, потребуются месяцы, если не годы.

День клонился к вечеру. Я бродил уже час, если не больше, и все эти мысли без конца с грохотом сталкивались в моей голове. В конце концов ноги сами привели меня к зданию, где размещался зверинец халифа, и я решил посмотреть, как поживают Мади и Моди. Это, решил я, отвлечет меня от переживаний. Внутри все было так же, как и в первое мое посещение этого места: просторное помещение, запах соломы, мочи и навоза, приглушенное ворчание и иные звуки, которые я не мог ни с чем отождествить, доносившиеся из-за закрытых дверей в стойла. Я прошел по центральному проходу – туда, где в последний раз видел белых медведей. Дверь в их клетку была открыта. Внутри никого не было.

Я отвернулся и подумал, что хорошо бы найти смотрителя и спросить, что случилось с медведями. Но поблизости не было ни души.

Возвращаясь по тому же проходу, я услышал негромкое позвякивание и, остановившись, заглянул в открытую верхнюю половину двери одной из самых больших клеток. Там на соломе стоял большой серый слон, а звякала блестящая от многолетнего использования тонкая цепь, которой он был прикован за заднюю ногу к вделанной в стену металлической скобе.

Я стоял, глядя на огромного зверя и пытаясь сообразить, зачем понадобилось приковывать его, и вдруг почувствовал чье-то присутствие за моей спиной. Обернувшись, я увидел драгомана Аврама.

– В определенное время года слоны бывают опасны, – негромко сказал он, не дожидаясь моего вопроса. – Тогда они бывают непослушны и, случается, могут неожиданно напасть. В это время из их глаз сочится темная жижа – по ней и определяют такое состояние.

Он задумчиво посмотрел на дверь.

– Ты отправишься в Ахен с новым посольством? – спросил я у него.

– Нет, – ответил раданит. – Драгоманом будет другой мой соплеменник. За время твоего отсутствия я наладил торговые связи в халифате. Тут можно заработать огромное состояние.

Я снова посмотрел на слона. Он стоял, неспешно переминаясь с ноги на ногу и помахивая огромными ушами.

– А что, первый слон, которого Харун отправил во Франкию, действительно был белым? – спросил я самым небрежным тоном, на какой был способен. Теперь мне оставалось только получить ответ.

Последовала долгая пауза.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что никто, кроме тебя, не говорил о том, что он был белого цвета. Никто в Ахене не видел его, да и надим Джафар, кажется, ничего об этом не знает.

Аврам промолчал. Сунув руку в карман халата, он достал сухое семечко, раскрыл его кожуру ногтями и отправил ядрышко в рот, а пустую шкурку положил на ладонь и протянул руку слону. Животное шаркнуло ножищей по соломе и сделало несколько шагов, пока цепь не натянулась. Тогда слон развернул свой длинный, похожий на змею хобот и очень аккуратно взял с ладони раданита крохотное подношение. Хобот вновь свернулся, после чего зверь положил скорлупку в рот и задвигал челюстью.

– Я все ждал, когда же ты сообразишь, – спокойно сказал Аврам, и я уловил в воздухе дуновение знакомого аромата.

– Корабельщик Сулейман, с которым мы плавали в Зиндж, очень любит те же орехи, что ты жуешь. Он сказал, что их доставляют из Индии, – сообщил я раданиту.

Тот и бровью не повел.

– Совершенно верно. Они освежают дыхание.

– Такую же кожуру я нашел под скамейкой Колизея – наутро после гибели Протиса.

Аврам молча ждал продолжения.

– На обратном пути из Зинджа я много думал о той цепи неприятностей, которые чуть не погубили наше посольство, – стал я рассказывать дальше. – Еще в Риме я понял, что кто-то намеренно и последовательно вредит нам.

– И каков же твой вывод? – с мягкой насмешкой осведомился драгоман.

– Тот, кто это делал, был очень хорошо обо всем осведомлен, где бы мы ни находились. Это не могли быть Озрик или Вало, значит, остаешься только ты и твои слуги. К тому же в обоих случаях, когда тур оказался на свободе – и в Риме, и в пустыне, – собаки не лаяли. Они знали того или тех, кто это сделал.

– И когда же, ты думаешь, началась эта кампания против тебя и твоей миссии? – спросил Аврам. Он исключительно хорошо владел собой.

– В Каупанге, – ответил я. – Хотя то покушение на меня не очень-то укладывается в картину. Тогда я еще не встречался с тобой и не мог представить, каким образом ты мог иметь к нему отношение. Лишь позднее я вспомнил замечание, которое мельком бросил один проницательный мореход по имени Редвальд. Он предупредил меня о том, что у денег длинные руки. И то же самое, пусть и в другой связи, как-то сказал Озрик.

Раданит изобразил хитроватую улыбку. Слон снова протянул хобот, на сей раз явно выпрашивая угощение. Аврам поднял руку и позволил слону запустить ему в рукав кончик хобота. Когда же хобот выскользнул наружу, зверь положил в рот еще какую-то находку, но счел ее невкусной и протянул хобот ко мне.

Что может быть естественнее, чем взять у животного то, что оно само тебе предлагает? Я подставил слону раскрытую ладонь. Кончик хобота поднялся вверх, и я увидел, что слон прижимает похожим на палец отростком что-то блестящее.