Как ни удивительно, Протису удалось избежать удара. Он отпрянул в сторону, и тур, промчавшись мимо него, пропорол рогами лишь воздух. Однако зверь в мгновение ока повернулся, снова наклонил голову и вторично атаковал свою жертву. На сей раз бывший капитан не стал даже пытаться остановить быка, размахивая рубахой. От высокой деревянной стены, огораживавшей арену, его отделяло лишь несколько ярдов. Бросив рубаху, грек повернулся, в два прыжка добрался до стены и высоко подпрыгнул, стараясь ухватиться обеими руками за верхний край. Это ему удалось, и он повис, да еще и вовремя подтянул ноги – рога тура вонзились в доски как раз под ним: я отчетливо слышал громкий треск дерева.

Тур отступил, встряхнул головой, как будто его слегка оглушило, и отвернулся. Неспешно отбежав на несколько ярдов, он вновь повернулся к Протису и застыл на месте. Юный грек висел на стене на обеих вытянутых руках и пытался посмотреть через плечо на чудовищного зверя. Было ясно, что злокозненный бык выжидал, пока ненавистный человек сорвется и упадет.

Мы с Озриком бегом устремились к нижним рядам зрительских скамеек. До Протиса было каких-нибудь двадцать ярдов. Если мы успеем добежать, то сможем схватить его за запястья и втащить наверх, в безопасное место. На бегу я успел бросить безнадежный взгляд в сторону двери, возле которой в последний раз видел Вало. Дверь была закрыта. Ему каким-то образом удалось остановить медведей и увести их внутрь, но о том, что произошло там, можно было только догадываться.

Мы почти добежали до Протиса: мне оставалось сделать лишь пару шагов, когда он все же сорвался вниз. Может быть, моряк пытался подтянуться на парапет и не рассчитал усилия, а возможно, его ладони вспотели и соскользнули. Он упал, когда мы уже почти дотягивались до него, и нам осталось лишь в ужасе смотреть сверху вниз. А там грек мгновенно вскочил на ноги и повернулся к туру. И даже тогда он мог бы уклониться от следующей атаки зверя, если бы не собаки. Все это время они с истерическим лаем метались по арене, и как только Протис выпрямился, одна из них толкнула его под колени, заставив потерять равновесие. Не успело мое сердце единожды стукнуть, как тур ринулся вперед, и на этот раз смертоносный удар его рогов – снизу вверх – пришелся моряку точно в живот. Юноша взлетел в воздух, перекувырнулся через голову и рухнул на песок уже безвольной куклой. Огромный бык за это время успел развернуться и с молниеносной быстротой вновь устремился к своей жертве, грозно направив вниз рога.

Я смотрел на происходящее, и у меня разрывалось сердце. Сцена гибели Вульфарда повторялась почти в точности. Тур вновь и вновь переворачивал изуродованное тело Протиса и, как только оно падало на песок, опять вонзал в него рога и подбрасывал его в воздух. Когда же страсть быка к убийству, наконец, оказалась утолена, он стряхнул тело на землю, на мгновение застыл в неподвижности, а потом медленно, с таким видом, будто понимал, что делает, согнул передние ноги и, опустившись на колени, вмял окровавленные останки несчастного грека в песок. После этого тур снова поднялся на ноги и осмотрел арену, как будто был удовлетворен содеянным, после чего, не обращая внимания на собак, неспешно затрусил в сторону своего стойла.

Двери его были распахнуты настежь. Вало, судя по всему, успешно вернул медведей в их помещение и приготовил туру дорогу, чтобы тот мог покинуть арену. Чудовищный бык миновал дверной проем и, наверно, отправился прямиком в свое стойло. Во всяком случае, я больше его не видел.

Оцепенев, я обвел глазами огромную пустую чашу Колизея, нависавшую над сценой кровавого бедствия. Суматоха разбудила обитателей соседних жилищ, и в каком-то окне теперь плясал неровный свет факела. Мой взгляд пробежал вдоль рядов сидений прямо напротив меня, и вдруг меня всего стиснуло сильнейшим спазмом. В глубокой тени, лежавшей на скамьях той стороны, где мы находились, чуть выше того уровня, на котором мы стояли, я заметил еще более темное пятно. Трудно было сказать наверняка, не померещилось ли оно мне, и все же там, подле одной из колонн, мне привиделся человеческий силуэт. Кто-то сидел на этом ряду и наблюдал. Когда я подумал о том, что этот зритель мог находиться там все это время и с интересом следить за гибелью Протиса как за представлением, по моей спине пробежали мурашки.

Вместе с Озриком я спустился на арену. Бездыханное тело грека было так изуродовано, что моему другу пришлось вернуться в дом и принести оттуда одеяло – иначе мы просто не смогли бы унести его. Ожидая возвращения Озрика, я снова посмотрел туда, где видел темное пятно, принятое мной за наблюдателя, – на сей раз там было пусто.

Отпевал Протиса греческий священник из церкви Святой Марии Космединской. Службу он провел в часовне, находившейся в Колизее, а потом мы похоронили моряка на кладбище, устроенном на заброшенной части арены. Вместо надгробия ему положили отколотый откуда-то кусок мрамора. По совету номенклатора мы сообщили властям, что Протис погиб в результате несчастного случая, когда тура вывели на прогулку. Павел объяснил, что таким образом нам удастся избежать расследования, которое городские власти должны будут провести, если обстоятельства смерти покажутся подозрительными. В таком случае нам не позволят покинуть город еще несколько месяцев. Мы с Озриком заранее договорились, что не будем упоминать о самом деликатном моменте: о том, что в ту страшную ночь все наши животные оказались на свободе. Никто из нас не хотел, чтобы говорили, будто несчастье произошло по вине Вало.

Но загадка таинственного наблюдателя не давала мне покоя. Я, впрочем, не был сначала уверен, что увиденное мной не было игрой воображения, и поэтому, едва наступило утро, вскарабкался на верхний ярус трибун, туда, где видел во тьме смутный силуэт. В щербатые каменные скамейки въелась зимняя грязь, и я решил, что понять, был ли тут кто-нибудь в недавнее время, просто невозможно. Уже повернувшись, чтобы спуститься обратно на арену, я почувствовал, что под ногой у меня что-то хрустнуло. Я наступил на пустую скорлупку – похоже, от маленького орешка – и, поспешно опустившись на четвереньки, увидел еще три половинки расколотых скорлупок, которые лежали там, где их бросили, – совсем рядом с сиденьем. Зеленовато-коричневые скорлупки казались сморщенными и больше походили на шелуху больших зерен. Я поднял одну из них, понюхал и уловил слабый, но явно необычный запах, который поначалу не мог связать ни с чем знакомым, но вдруг, словно наяву, вспомнил диковинный вкус одного из блюд, которыми нас угощал номенклатор. А ведь именно Павел ценил экзотические специи. Это он сделал так, что мы поселили животных в Колизее, и он же, как никто другой, знал нравы и обычаи древних римлян. Я представил себе, как он сидел на скамье, грыз свои семечки, смотрел на арену, где умирал Протис, и, потворствуя своему извращенному стремлению возродить давно минувшее, наслаждался редкостным зрелищем. Но эта была совершенная чушь. Ведь не кто иной, как номенклатор предупредил меня о том, что умный враг не станет показываться на глаза! А чтобы совершить столь рискованный поступок – явиться ночью в Колизей, – нужно было обладать необыкновенным хладнокровием или чрезвычайной дерзостью.

Не вставая с колен, я сел на пятки. Теперь мне пришло в голову, что среди тех англосаксов, которых мы с Аврамом встретили, когда возвращались из базилики Святого Петра, вполне мог затесаться один-другой наемник, исполняющий поручение короля Оффы – избавиться от меня. Но и здесь я сразу увидел неувязки: выпустить из клеток тура и медведей было вовсе не самым верным путем расправы со мною. Погиб-то Протис, а не я!

Конечно, существовало и самое простое объяснение: наблюдатель оказался на трибуне по чистой случайности. Тем не менее я остался при неприятной уверенности в том, что ночной наблюдатель знал заранее, что должно случиться.

Я аккуратно собрал скорлупки и уложил их в кошель, где хранилась монета Оффы.

– Ежегодный разлив Нила – великая загадка, – задумчиво заметил Аврам. Мы с ним вдвоем смотрели на рыбака, забрасывавшего сеть в необыкновенно мутную реку. Его грациозный размах и всплеск, с которым сеть упала в воду, казались мне невероятно привлекательными. Рыбак же, стоя во весь рост в крошечной утлой лодчонке, выдолбленной из цельного бревна, уже выбирал тонкую сетку, перехватывая ее руками. Вскоре он втащил ее в лодку и вытряс на дно кучку серебристой мелкой рыбешки.