Симпатии к католицизму распространялись в домах Чернышевых, Муравьевых, Чертковых, Волконских, Дурново, Трубецких, Щербатовых. Так что идеи, высказанные П. Я. Чаадаевым в «Философических письмах», были отнюдь не новостью для старой родовитой среды. Коренная знать в конце царствования Александра I отпадала не только от престола, но и от веры отцов. Так что «католический соблазн» для семьи Татьяны не невозможен и даже подпитан средой. Но вот беда — Пушкин в Восьмой главе намеренно подчеркнул «русскость» интеллектуального круга княгини.

Возвращаясь к вопросу о ранах, сообщим, что многие из тех, кто пережил сражения, уже после войны умерли сравнительно молодыми. Поэт С. Н. Марин — друг Воронцова, Бенкендорфа и Закревского — скончался в 1813 году от пули, полученной еще при Аустерлице, она осталась в ране и двигалась вместе с кровью по телу, пока не достигла сердца. И. С. Леонтьев — в 1824 году, Н. М. Сипягин ушел из жизни в 1828 году, Я. А. Потемкин в 1831 году. Все имели жен, но не успели обзавестись детьми.

Князь N перешел трагический рубеж.

Что ждало таких людей в мирное время, после возвращения из Заграничного похода? Возможны варианты. Кто-то стоял в оккупационных корпусах во Франции или в Саксонии, как М. С. Воронцов и Н. Г. Репнин, брат Волконского. Кто-то отправился в дальний гарнизон, как А. X. Бенкендорф. Кто-то — во Вторую армию, в Тульчин, как М. Ф. Орлов и позднее П. С. Киселев. Кто-то — на Кавказ, как А. П. Ермолов. Кто-то, помучившись вдали от столицы, был, наконец, прикомандирован в качестве чиновной и очень уважаемой няньки к великим князьям, как И. Ф. Паскевич, которого Николай I всю жизнь называл «отец-командир». Кто-то очутился у кормила Главного штаба, как П. М. Волконский и А. А. Закревский. Кто-то командовал гвардейским корпусом, как В. В. Васильчиков, и его штабом, как Н. М. Сипягин. Кто-то оказался во главе одного из лучших полков, как Я. А. Потемкин, или даже целой кавалергардской бригады, как А. Ф. Орлов.

Поначалу всё было хорошо. Люди наслаждались миром, отдыхом и отсутствием необходимости немедленно вставать, идти незнамо куда, чтобы там умереть. Нравы царили самые либеральные. Их в стихотворении, посвященном Семеновскому полку, нарисовал будущий декабрист полковник Ф. Н. Глинка, адъютант Милорадовича и редактор «Военного журнала»:

Ту же картину рисует другой декабрист Н. И. Лорер: «Тогда Гвардейский корпус был во всем своем блеске. Полки, наполняемые молодежью, по возвращении своем из Парижа, видели в рядах своих новое поколение офицеров, которое… стало понимать, что не для того только носят мундир, чтобы обучать солдат маршировать да выправке. Все стали стремиться к чему-то высшему, достойному, благородному. Молодежь много читала, стали в полках заводить библиотеки… Служба мирного времени шла своим чередом, без излишнего педантизма, но, к сожалению, этот порядок вещей скоро стал изменяться»^[356].

Сгустились тучи. Император Александр I считал, что лучшим способом восстановить порядок, нарушенный войной, вернуть подчиненность и поставить на место офицеров, которым «вскружили голову победы», является плацевая строевая подготовка. Нельзя отрицать ее воздействие на умы: когда человек много часов выполняет изнуряющие упражнения, реагируя только на окрики команд и звуковые сигналы труб и барабанов, а сам безгласен, он чувствует себя подавленным и готовым подчиняться.

Паскевич вспоминал: «После 1815 года фельдмаршал Барклай-де-Толли, который знал войну, подчиняясь требованиям Аракчеева, стал требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они недавно оказывали чудеса храбрости, спасли и возвеличили Россию… наши георгиевские кресты пошли в отставку… Что сказать нам, генералам дивизий, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы ровнять носки гренадеров?.. В год времени войну забыли, как будто ее никогда не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью… Не раз, возвращаясь с плаца, мне приходило желание все бросить и в отставке предаться семейной жизни»^[357].

Знаменательная мысль. Среди наших знакомых — как независимых упрямцев, так и тех, кто предпочел бы лучше подчиниться, чем нажить неприятности, — не было такого, кто не сетовал бы на плац. И кто не задумывался бы о жизни на свободе и в покое. Но вот беда — одни, как Воронцов, привыкли служить с семнадцати лет и не знали жизни вне армии. Другие, как Паскевич, догадывались: новая война близко. Тем не менее письма офицеров той поры — это плач в голос, а иногда и крик. Денис Давыдов назвал аксельбанты «наплечными кандалами». Ермолов как огня боялся назначения в гренадерский корпус и мечтал об отъезде на Кавказ: «Во сне грезится та сторона и все желания умерли», а когда вспоминал столичные плацы, страх «задирал» его «по спине»^[358]. Он, как другой герой, Граббе, мог сказать о себе императору: «Я войной испорчен для парадов».

Фактически так думал каждый. У хороших, попечительных, нужных армии командиров создавалось впечатление, что чем больше они выбиваются из сил, тем холоднее и неприветливее к ним относятся. Получив отказ в очередной просьбе, Воронцов писал из Мобежа старинному другу генералу Сабанееву: «Что за манер, что о вещи, не стоящей другого предмета, кроме пользы службы, надо просить мне как о партикулярной себе милости и всегда ждать отказа? Кому нужнее, чтобы 12-я дивизия всегда была хороша и поддерживала славу оружия нашего? Ведь не мне столько, не графу Воронцову, который может быть переведен и в другую дивизию и куда угодно, и может дома жить спокойно и благополучно. Армии это нужно, Александру Павловичу, и отечеству нашему, России. Не мне даются отказы, я ведь не для себя прошу, а для Службы»^[359].

Надо полагать, жаловался и князь N.

Но послушаем и другую сторону. Александр I возложил неблагодарный труд подтягивать полки по строевой линии на младших братьев Николая и Михаила. Совсем юных, которых воевавшие подчиненные не боялись и не слушались. Исполнение его поручений сильно испортило им репутацию, тем более что за дело они принялись с рвением. Такое распределение ролей позволяло императору самому не ссориться с офицерским корпусом. А об угрозе со стороны братьев не беспокоиться — они стали непопулярны. Николай I писал о тогдашнем положении вещей: «Оставлен я был один с пламенным усердием, но с совершенною неопытностью… Служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю моего Государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила оной были твердо в нас влиты. Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками… Было время (поверит ли кто сему), что офицеры езжали на учения во фраках, накинув шинель и надев форменную шляпу. Подчиненность исчезла и сохранялась только во фронте»^[360].