Среди неотосланных пушкинских писем есть одно — неизвестной даме. Оно не окончено, не датировано и первоначально относилось исследователями к июню-июлю 1823 года, поскольку лежало среди бумаг этого периода. Источниковеды понимают, насколько признак зыбок: документ может затеряться и быть переложен. Позднее появилась более обоснованная датировка, относящая письмо к началу приезда Вяземской в Одессу, когда она, Воронцова и Пушкин втроем прогуливались по берегу моря^[292].

На наш взгляд, в письме описана ситуация, очень близкая к рассказу Вяземской о бегстве Пушкина с дачи Рено. «Не из дерзости пишу я вам, но я имел слабость признаться вам в смешной страсти и хочу объясниться откровенно. Не притворяйтесь, это было бы недостойно вас — кокетство было бы жестокостью, легкомысленной и, главное, совершенно бесполезной, — вашему гневу я также поверил бы не более — чем могу я вас оскорбить; я вас люблю с таким порывом нежности, с такой скромностью — даже ваша гордость не может быть задета… Припишите мое признание лишь восторженному состоянию, с которым я не мог более совладать, которое дошло до изнеможения. Я не прошу ни о чем, я сам не знаю, чего хочу, — тем не менее я вас…»^[293]

Эпистолы Пушкина и Дантеса рисуют похожую душевную коллизию. Возможно, потому что обе написаны по-французски, а язык и литературная традиция заставляли следовать установившимся образцам. Согласно с ними, дама всегда отдает сердце стороннему почитателю, ее отказы — или кокетство, или верность семейным узам, но не конкретному человеку, а муж «бешено» или «холодно ревнив», но в сущности играет роль третьего лишнего.

Датировке приведенного письма помогает строка: «Будь у меня какие-либо надежды, я не стал бы ждать кануна вашего отъезда, чтобы открыть свои чувства». Пушкин объяснился с Воронцовой на даче Рено 30 июля, буквально за день до того, как графиня покинула Одессу, чтобы отправиться к матери в Белую Церковь. Сам поэт выехал в новую ссылку под Псков 1 августа^[294]. О том, что между героями, вопреки страстному желанию ряда исследователей, не случилось романа, свидетельствует пушкинская эпиграмма на графиню, написанная уже в Михайловском, по горячим следам уязвленного сердца:

Поэт понимал, что его отвергли, но не верил в искренность отказа. Пока для него «Верная жена» — комедия, которую играют женщины^[295], не решившие еще, с кем бы «упасть». Слова «между вами» — отсылка к друзьям, оставшимся в Одессе, тогда как сам Александр Сергеевич вышел из игры. Отзвуком этого ощущения полно и приведенное письмо.

Видимо, в разговоре графиня проявила гнев и оскорбленные чувства, поклонник выглядел дерзким, его прогнали. Причем словами, близкими к отповеди Татьяны. Кто научил им саму Елизавету Ксаверьевну? Мать — дама в юности весьма легкомысленная? Крепостная нянюшка, эдакий прототип Потапьевны? Или роман Ж. Ж. Руссо «Новая Элоиза», где баронесса Юлия д’Этанж после брака с достойным господином Вольмаром встречает прежнего возлюбленного Сен-Пре, но между ними уже ничто невозможно, поскольку героиня уважает супруга, а тот, зная тайну жены, бережет ее чувства?

Воздействие названной книги на поведение женщин конца XVIII — начала XIX века очевидно, как и на сюжет «Евгения Онегина». Спор о влиянии жизни на текст и текста на жизнь напоминает историю про курицу и яйцо. Фрагменты биографий пушкинских знакомых встают из-за спин героев и могут о них кое-что рассказать. В том числе и о загадочном князе N, у которого вроде бы нет лица.

А теперь предадимся самому отъявленному, самому «мещанскому» биографизму, который по мере развития сюжета будет только возрастать.

Несмотря на кажущуюся простоту — муж Татьяны генерал 1812 года, — с возрастом героя не так легко разобраться. Конечно, «важный» — не значит старый. Но героев было множество, и они принадлежали к разным поколениям — от стариков 1750-х годов рождения до совсем мальчиков, появившихся на свет в середине 1790-х.

В 1929 году Н. О. Лорнер писал: «Почему, например, полковника Скалозуба в „Горе от ума“ наши актеры всегда изображают застарелым армейским батальонным командиром. Скалозуб — блестящий офицер эпохи наполеоновских войн. Тогда и высший офицерский состав был полон молодежи. Декабрист Волконский лет в двадцать пять был генерал-лейтенантом. Вспомните знаменитую портретную галерею Доу… сколько молодых людей с жирными генеральскими эполетами на плечах! Скалозуб — боевой офицер и „знаков тьму отличий нахватал“: Фамусов указывает на быстроту его карьеры, — значит ему много 24–25 лет… В предыдущем поколении Раевский, впоследствии герой 1812 года, был полковым командиром лет в 19–20, и отличным полковым командиром, а несколько позднее эпохи „Горя от ума“ — его сын, друг Пушкина, в 29 лет был лихим кавалерийским генералом.

Подобной же ошибкой неизменно сопровождается каждая постановка „Евгения Онегина“ Чайковского… Сам Пушкин нигде не говорит о старости генерала и даже косвенно на нее не намекает… он родня Онегину, с которым „вспоминает проказы, шутки прежних лет“; по словам самой Татьяны, он „в сраженьях изувечен“. Вот и всё… Последняя встреча Онегина с Татьяной относится к концу царствования Александра I, и битвы, в которых отличался муж Татьяны, конечно, происходили лет десять тому назад или немногим раньше. Генералу можно дать, таким образом, около 35 лет и уж никак не больше сорока… Представляя Онегина Татьяне, генерал называет его не только родней, но и другом своим, что указывает на не очень большую разницу в их летах, а Онегину в это время лет 28–29… В ту эпоху, когда жили Пушкин и Онегин, понимали, что чем раньше человек вступит в активную жизнь, тем больше успеет»^[296].

С этим суждением следует согласиться. Военная галерея Зимнего дворца действительно полна изображений молодых генералов. В 1776 году княгиня Е. Р. Дашкова объясняла ректору Эдинбургского университета Уильяму Робертсону, почему ее тринадцатилетний сын Павел должен немедленно стать студентом и пройти курс как можно скорее: «У нас, дабы чего-нибудь добиться, надобно… рано начать служить… Я не могу положить четыре года на учение моего сына, который еще совсем не служил, а затем два года положить на путешествия, что вкупе… приведет к тому, что он вступит в службу лишь 20 лет от роду»^[297]. Поверим княгине. В полк, в полк, в полк — таков был девиз дворянской молодежи и ее предусмотрительных родителей. Петру Гриневу из «Капитанской дочки» «пошел семнадцатый годок», когда отец решил отправить его в армию.

Мнение Лорнера поддержал и Ю. М. Лотман, сославшись на слова А. С. Грибоедова 1816 года: «…ныне большая часть генералов таких, у которых подбородок еще не опушился». Привел он и свои расчеты: «Онегину, который родился в 1795 году или около того, весной 1825 года могло быть неполных тридцать лет. Князь N — его родня и приятель, с которым Онегин на „ты“, мог быть лет на пять старше. Михаил Орлов стал генералом в 26 лет, что считалось карьерой ранней и блестящей»^[298].