Речь далеко не об одной «привычке», данной свыше. Привычка — для матери Татьяны. Но поскольку героиня гораздо глубже, для нее возможно большее. С каким мужчиной?

Все персонажи — главные и второстепенные — названы. Даже гости на именинах Татьяны — уж на что проходная публика — имеют фамилии, характеризующие помещичий круг средней руки: Пустяков, Гвоздин, Буянов… Есть даже господа Скотинины, позаимствованные у Фонвизина. А что, разве в глуши «степных селений» к первой четверти XIX века перевелась сия славная порода, для которой свиньи дороже холопов?

Только муж Татьяны будет назван «князь N». Обозначение литерой выделяет этого человека из общего списка. Перед нами либо квинтэссенция обобщения — тип настолько известный, что нет нужды в подробностях, — либо намек на конкретное лицо.

Последнее практически невозможно почувствовать, поскольку сам князь N, как уже было сказано, лишен индивидуальных качеств. Его «опознание» привычнее осуществлять через супругу, то есть через ее прототипы. Однако сколько имен ни подставляй, а «та, с которой образован Татьяны милый идеал», постоянно ускользает. И не случайно. Так захотел сам Пушкин. Конечно, идеал преломил в себе черты множества женщин, которых встречал поэт. Не последнее место среди них займет и бедняжка Анна Вульф, припечатанная без всякой жалости: «И прекрасны вы некстати, / И умны вы невпопад». Именно она подарила поэту любопытный жизненный опыт: не он ухаживает за дамой, а его добивается наивная, несколько жеманная девушка-провинциалка^[281].

Однако каждая из возможных прототипов, еще до превращения в Татьяну, прошла перегонку в волшебном кубе воображения поэта и поделилась сокровенными сторонами своей личности с музой.

Мария Николаевна Волконская, для многих олицетворявшая прообраз любимой пушкинской героини^[282], проницательно заметила: «Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми встречался», но «в сущности он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел»^[283]. Недаром Восьмая глава «Онегина» начата рассказом о музе, которая то озаряла «студенческую келью» в Лицее, то «вакханочкой резвилась» на «безумных пирах» с друзьями молодого поэта, то «в глуши Молдавии печальной» посещала «смиренные шатры» цыган. И, наконец, «явилась барышней уездной, / С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках».

Появление вместе с музой на «светском рауте», как и уподобление уездной барышне, сближает гостью с Татьяной.

«Тишина» — то качество, которое поэт не раз подчеркнул в Татьяне: «Все тихо, просто было в ней». Отождествление Татьяны с музой нужно иметь в виду, когда заходит речь о прототипе героини, а через него — о намеке на сановного мужа. Однако и закрывать глаза на особенности реальных биографий только потому, что текст в эпоху романтизма влиял на жизнь больше, чем жизнь на текст^[284], вряд ли уместно. В данном утверждении нет категоричности. Влияние было постоянно и взаимно.

Приведем пример. За три с лишним десятилетия до объяснения Татьяны с Онегиным, в 1787 году, юная графиня Вера Николаевна Апраксина, племянница гетмана К. Г. Разумовского, написала письмо бывшему фавориту Екатерины II П. В. Завадовскому, которого часто видела в доме своего дяди. Храбрая девушка встретилась с предметом тайной страсти и первая призналась ему в любви, прося жениться на ней. Петр Васильевич был обескуражен. Сентиментальный и сострадательный, он не посмеялся над Верой и ответил, что может стать ее мужем, но полюбить будет не в силах, поскольку его сердце отдано другой. Вера решила, что ее чувство оживит душу любимого человека, но ошиблась, их брак оказался несчастливым^[285].

Чуть раньше «Письма Татьяны», в 1816 году, мадемуазель Софья Петровна Толстая, московская барышня шестнадцати лет, пылко влюбилась в генерал-майора А. X. Бенкендорфа и хотела выйти за него замуж. «В этом браке меня устраивало все, кроме разницы в годах, — признавался Александр Христофорович, — мне скоро должно было исполниться тридцать, а ей было всего 16 лет; я вскоре должен был покинуть блестящие удовольствия высшего света, а она только входила в него»^[286]. Пришлось отговаривать: «Учитесь властвовать собою; / Не всякий вас, как я, поймет; / К беде неопытность ведет». Каково-то было шефу жандармов, уже отцу большого семейства[287], десять лет спустя читать откровения «бедной Тани», прежде чем подать главу высочайшему цензору? Конечно, «очень мило поступил с печальной Таней наш приятель», явив чувство жалости и сострадания к ее «младенческим мечтам». Но вот как, оказывается, произошедшее выглядело глазами самой девушки:

Ни об одном из описанных случаев Пушкин не знал, когда создавал «Онегина». Что обусловливало сходные сюжетные коллизии в жизни и в литературном произведении? Общий воздух эпохи.

Еще более вопиющий пример переплетения жизни и текста дают письма Ж. Дантеса барону Л. Б. Геккерну об объяснении с Н. Н. Пушкиной зимой 1836 года. Судя по ним, поклонник был уверен в чувстве прекрасной дамы. «Всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив», — сообщал Дантес 20 января. «У нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня, — продолжал он 14 февраля. — … Невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла об отказе человеку, любимому и обожаемому, о том, чтобы нарушить ради него свой долг; она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто, просила у меня прощения, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать… с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое; я ее уважаю, почитаю»^[288].

В. В. Вересаев считал, что этим словам научил Наталью Николаевну муж, показав пример Татьяны^[289]. А кто научил им Пушкина? В 1824 году, когда накануне высылки из Одессы поэт решил объясниться с Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, «он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской»^[290]. Значит, таков был разговор, что Пушкину пришлось бежать по жаре. Генерал-губернаторша тогда жила на взморье на хуторе Рено, а неподалеку снимала хутор Вера Федоровна с маленьким сыном. Именно ее доброхотному языку графиня обязана распространению нелестных слухов о романе с поэтом^[291].