Можно не сомневаться, что Митрофана не ограбят, даже чтобы возместить потери Софьи, чье движимое имущество разворовали его родители. Он отправляется служить и будет получать от опекунов нужную на содержание сумму.

Сколько продлится опека? Митрофан — недоросль, ему пятнадцать. Совершеннолетие в то время наступало в 21 год. Следовательно, шесть лет крестьяне будут чувствовать себя в безопасности. Затем Митрофан предстанет перед органами Дворянской опеки, чтобы доказать свое здравомыслие. Как писала Дашкова, достаточно было ответить на самые простые вопросы, чтобы удовлетворить совет^[49]. Имение вернут. Однако не сразу.

Пьеса написана в 1781 году. Весной 1782 года должна была состояться ее премьера. Если прибавить шесть лет, то получатся 1787–1788 годы. Начнется конфликт с Турцией, затем со Швецией. Молодой человек до окончания военных действий застрянет в армии и лишь после подписания мира в 1791 году явится домой требовать своего. К этому времени он поучаствует уже в сражениях, выслужит офицерский чин. Если его не убьют ни при осаде Очакова, ни при штурме Измаила, Митрофан получит наследство родителей. Позднее он женится — вероятно, на одной из дочерей четы Милонов: за прошедшие годы хозяйства срастутся, их трудно будет разрывать, а начав считать, кто кому должен за опеку, стороны запутаются. Недаром и Простаковы хотели выдать Софью в своем семейном кругу. По прошествии нескольких лет проще будет оставить всё, как есть, введя в управление разумную молодую барыню.

По характеру Митрофан — типичный вояка. Службу он не оставит, его будут ожидать баталии павловского царствования, включая Италийский поход Суворова, затем войны с революционной Францией. 25-летний срок службы он отметит где-то в 1807 году. Этот период знает много отставников после позорного Тильзитского мира. Первая развилка в судьбе бывшего «недоросля». Он сможет вернуться домой сорокалетним, полным сил мужчиной. Но привычка жить на всем готовом, неумение хозяйствовать… Герой Фонвизина мог и остаться на службе. Тогда его ждало продолжение приключений — войны с наполеоновской Францией, нашествие, горящая Москва, Заграничный поход… После чего действительно пора домой: все-таки шестой десяток. Но имения располагались под Москвой, они разорены. Существовало два выхода. Если у четы Простаковых была дочь, ее следовало выдать замуж за помещика из непострадавших губерний. Похожую судьбу будет готовить в «Горе от ума» своей дочери Софье отец Фамусов, сватая ее за Скалозуба, уроженца Малороссии.

К тому времени сам Митрофан — старый заслуженный офицер. Его могли взять преподавателем (пусть и строевой подготовки) в одно из новых военных учебных заведений. Так судьба нашего «недоросля», не способного отличить существительное от прилагательного, сделает круг. Он будет учить юношество — тянуть носок и не жаловаться. «О ты, что в горести напрасно на службу ропщешь, офицер», — как писал полковой поэт преображенцев С. Н. Марин.

Не подумайте, что это чистый вымысел. Подобных биографий множество. Ровесник Митрофанушки генерал П. А. Толстой повоюет еще и в николаевское время. Кстати, достойный Петр Александрович, тоже знатный подкаблучник у своей некрасивой, но богатой супруги, обладал чисто митрофановским отношением к наукам: «Он, кажется, полагал, что более того, что он знал, и знать не надо»^[50]. Книг отродясь не читал, но был сметлив, а о службе выражался: «Это ж Россия, мать наша, понимать надо»^[51]. После Тильзитского мира Александр I назначил его послом во Францию к Наполеону, видимо, с единственной целью, чтобы старый служака при каждом удобном случае говорил «нет». И сколько бы столичные острословы ни изощрялись на сей счет: «шлем посла — осла», — императору нужен был не дипломат, а «парламентер».

Интересно, что бы стал делать Митрофан, окажись он в Париже и доведись ему разговаривать с самим Бонапартом? Строго «наблюдать» волю государя. Фонвизин ни о чем подобном не знал и знать не мог. Для него расставание с персонажем произошло на первой степени самостоятельной жизни недоросля. «С тобой, дружок, знаю, что делать, — говорит Стародум. — Пошел-ко служить». И Митрофан отвечает: «По мне, куда велят».

Во времена Фонвизина, как и сейчас, зритель был особенно чувствителен к шуткам на злобу дня. Литературные красоты, сочный русский язык, связанный с отрицательным, но живым образом главной героини, разглядели не все и не сразу. А вот остроты и колкости в адрес правительства, критику императрицы и ее фаворитов уловили мгновенно^[52]. И бомбардировали актеров туго набитыми кошельками. Если сегодня зрители следят за бытовой канвой событий, стараясь перетерпеть нравоучительные пассажи, а читатели пролистывают зубодробительные монологи Стародума, то в момент первого представления картина была иной. Кому интересно наблюдать, как барыня бранит слуг? Это все видели. А вот завуалированные намеки на безнравственность двора выглядели интересно. Именно на них откликались, им рукоплескали, ради них вскакивали с мест, хватали кресла за спинки и колотили ими об пол.

Даже если мы сегодня не способны на подобные безумства, попробуем понять, что и почему задевало наших предков. Согласимся с П. А. Вяземским: Фонвизин действительно стал первым русским модным драматургом^[53]. И сознаемся, к стыду предков, что причина вовсе не в художественных достоинствах пьесы, а в ее политическом подтексте.

Да-да, автор собирается сосредоточить внимание на монологах дядюшки. Ведь они — не что иное, как укороченная для цензуры версия тайного конституционного проекта, который Фонвизин редактировал для Никиты Панина. Стародум не проговаривает со сцены запретного, но подводит зрителей к черте, за которой самостоятельно можно сделать нужные выводы.

Восстановим логику, и скучный текст запестрит политическими аллюзиями. Сначала Стародум обрушивается на двор. Там нет ни правды, ни чести, ни достоинства. «Первое, что показалось мне странным, — говорит он Правдину, — что в этой стороне никто по большой дороге прямо не ездит, а все объезжают крюком, надеясь доехать поскорее… Двое встретившись, разойтиться не могут».

Последняя фраза намекала на хорошо известную по слухам историю: Орлов встретил на лестнице Потемкина. «Что нового при дворе?» — спросил Григорий Александрович. Собеседник пожал плечами: «Что тут может быть нового? Ты поднимаешься, я иду вниз».

«Один другого сваливает, — продолжал Стародум, — и тот, кто на ногах, не поднимает уже никогда того, кто на земле». Этот пассаж снова отсылал зрителей к Орлову. Через несколько лет после окончания фавора Григорий Григорьевич женился на своей кузине Екатерине Николаевне Зиновьевой — юной, нежной поэтессе, давно влюбленной в него. Брак в такой близости родства запрещался церковью. Молодых должны были разлучить — мужа посадить в крепость, жену постричь в монастырь. При обсуждении этого дела в совете все сановники высказались за суровую кару, никто уже не боялся бессильного временщика. Только бывший гетман Украины Кирилл Григорьевич Разумовский, отличавшийся чувством юмора, заметил, что для протокола не хватает выписки из правил кулачных боев, заядлыми любителями которых являлись Орловы. И пояснил: «Лежачего не бьют»^[54].

В реальности дело обстояло несколько иначе. Екатерина II отказалась подписать приговор сановников со словами: «Рука не поднимается». Слишком многим она была обязана Орловым, чтобы выдавать беспутного, но доброго Гри Гри на растерзание. Кроме того, в нужный момент за старого противника заступился Потемкин: в личной записке он просил императрицу даровать Зиновьевой шифр статс-дамы и тем закрыть дело, фактически признав брак^[55].